Где-то за полночь издалека неожиданно долетели торжественные звуки. Они ударились в окно с упругим апрельским ветром, и стекла отозвались на них мелодичным дрожанием. Вера напрягла слух и догадалась — на Центральной площади начиналась подготовка к параду. Наверное, кроме оркестра, были выведены и войска, потому что эти звуки вдруг наглушило «ура». Оно катилось, стихало, взрывалось вновь — сильное, дружное, протяжное, Потом грянуло торжественно-радостное «Славься», и прозвучала заливистая трель горнов — «Слушайте все!» Этот трепетный, поднятый на высокие ноты сигнал острой болью отдался в голове. Боль была такой пронизывающей, жгучей, что Вера не смогла ужо перемочь ее.

— Няня! — крикнула она.— Няня, мне дурно! Идите сюда!..

Но никто не пришел. Подождав минуту, Вера позвала опять. Однако, скосив глаза на соседку, поняла: ее не слышат и, наверное, не услышат. В страхе она крикнула в третий раз. Но теперь почти не услышала своего голоса и сама. Да и с площади долетели новые раскаты «ура». Дробно и часто ударили барабаны. Грянул и долго не смолкал марш — войска двинулись парадом.

Затем все повторилось снова. И когда второй раз ударили литавры и раздалось «Славься», ослепленная мгновенным всплеском света и наступившей тьмой Вера ужаснулась — не мысленно, а существом: спасения не могло быть.

3

Когда Сосновскому сообщили о смерти Веры, время для него как бы остановилось. А на кладбище, когда на опущенный в могилу гроб он бросил горсть земли, время исчезло совсем, его не стало. И, возвращаясь на завод, Сосновский недоуменно глядел на все, что творилось вокруг. Приметы же того, что время все-таки идет своим чередом, вызывали даже тупое удивление.

Медленно, от одного электрического фонаря к другому, двигалась аварийная машина с высоко поднятой корзиной. Стоя в ней, как матрос на салинге, монтер отключал гирлянды разноцветных лампочек и бережно опускал их в кузов. Второй рабочий снимал и свертывал флаги.

Сосновский попросил Федю ехать медленно, и их обогнал грузовик с транспарантами.

Улица после праздника вообще наводит грусть. Жаль вчерашнего: знамен, блеска, праздничного убранства. Остро чувствуется — что-то безвозвратно отошло, перейден какой-то рубеж, и нужны новые силы на новое. Убитого же горем Сосновского виденное еще и поражало: «Веруси нет, а жизнь как шла, так и идет. Как это так?» Но одновременно улица, сбрасывающая с себя праздничное убранство, чем-то импонировала Максиму Степановичу.

На завод торопились рабочие. Многие шагали с книжками, с тетрадками. «После работы — сразу в школу», — тоскливо думал Сосновский.— Всё, как всегда… А Веруси нет…»