Ночью, видимо, было холодно и туманно: асфальт на проезжей части и тротуарах был сух, а под деревьями и водосточными трубами темнели мокрые пятна. Но с юга долетели раскаты грома — первого в этом году. Глухие и сдержанные, они перекатывались где-то за заводом, и всё, притихнув окрест, ждало, когда гроза приблизится.

Вылазил Сосновский из лимузина под первыми каплями. А когда сбросил плащ в кабинете, на дворе уже лил дождь. Крупные капли бились в стекла окон и текли вниз, как по чему-то масляному. Сосновскому стало так дурно, что в холодном поту он распахнул окно.

В этот момент слева, а потом над самой крышей что-то гневно ухнуло и раскатилось сухим дробным треском, будто кто-то рвал огромное полотнище, растянутое по небу. А когда разорвал, в разрыв хлынуло как из ведра. Сосновский жадно вдохнул свежий воздух и вынужден, был взяться руками за подоконник. Потянуло подставить голову под дождь — пусть льет на волосы, на лицо, пусть течет за воротник, может быть, хоть чуть-чуть остудит невыносимый жар, что жжет грудь.

Сосновский высунулся из окна. Увидел, как в лужах на асфальте всплывали и лопались пузыри, подумал, что дождь, значит, надолго, и почему-то застыдился своего вида, того, что делал. Но, закрыв окно, вновь почувствовал дурноту и смертельную тоску. «Чего я стыжусь,— с тупым удивлением подумал он,— своего горя? Как это дико — человек стыдится своего горя или радости!» Будто желая кому-то доказать, что это действительно противоестественно, Сосновский опять распахнул окно и, не находя себе места, стал мыкаться по кабинету.

С жуткой явственностью вспомнил, как последний раз сидел с Юрием в больнице. Представилась Вера, ее тонкая шея, худое исстрадавшееся лицо. Такое худое, что улыбка напоминала оскал. А потом? Лицо окаменело в суровой отчужденности, будто Вера не могла простить случившегося ни себе, ни другим. «Наверное, мучилась!.. — Сосновский попробовал представить себе, как умирала жена.— Была и нет! Мгновенно! И ничего не осталось, кроме дочерей да Юрия».

Послушный безмерной слабости, он подошел к столу и опустился в кресло. «Ничего!..» Понял, что заболел сам. Будто не своей рукой нажал кнопку звонка и, словно слышал его впервые, внимательно, чуть ли не с любопытством, прислушался к его далекой трели в приемной.

— Директор у себя? — точно посторонний, спросил он, когда в дверях появилась секретарша, и по ее виду догадался, как плохо выглядит сам.

— Его вызвали в Совнархоз,— стараясь говорить, как всегда спокойно, ровным голосом ответила она и неуверенно достала из рукава блузки платочек.— Вы мокрый, Максим Степанович!