— Не стану. Ты еще не принял мой вызов.

— Принял…

— Ты не бился со мной как Мацуда.

Ее тело дернулось во льду, и он треснул.

Трещина сотрясла душу Такеру. Он был мальчиком, сжавшимся на боку, дрожал после ударов кулаков отца, не мог понять, куда пропала его мать, почему она ушла, почему отец ненавидел его так сильно. Тоу-сама дважды ударил его ногой, оставил синяк размером с пятку на его щеке и боль в ребрах.

Зная, что он не сможет встать, он повернулся на бок и пополз. Он понимал, что его брат вступился, чтобы защитить его, значит Такаши пострадал еще сильнее. Эта мысль не радовала. Вина сплеталась со смятением и пострадавшими кровеносными сосудами, создавая новую ужасную боль.

Он знал, что если замрет и прислушается, он услышит рыдания Такаши, боль брата отражала его боль, как эхо. Такеру не слушал, пополз быстрее, ногти в отчаянии впивались в татами. Рука за рукой, он тащил себя вперед, добрался до крыльца с видом на укрытый снегом двор. Он дотянул себя до края и скатился с него в белые объятия внизу.

Он рухнул на бок, добавив, наверное, синяков, но все теперь было хорошо. Как только он упал на землю, снег обвил его, как руки матери. Он был в безопасности. Такеру растопырил пальцы в белизне, пустил все в гору. Боль разлеталась тысячей снежинок, потом десятью тысячами, превратилась в утренний туман.

Всю жизнь Такеру был уверен, что правильно отдавал боль горе, что только так можно было справиться. Как иначе можно было выдержать столько страданий маленьким человеческим телом?

Но эта женщина держала все внутри маленького тела из крови и плоти и не ломалась. Казалось, боль сгустилась в ее маленьком теле, как молекулы Шепчущего Клинка или сталь, сложенная тысячу раз, чтобы выковать клинок. Она принимала каждую каплю трудностей, как удар молотом, превращая это в силу, и она была сильнее Такеру. Она ломала его.

— Стой, — приказал он, но она продолжала бороться.

Трещащий лед кричал голосом Такаши, голосом Мамору — он пытался это отогнать. Он поднял тщетно раскрытую ладонь перед собой.

— Стой! — заорал он, голос уже не был властным. Он умолял. — Стой! Стой!

Ладонь Мисаки вырвалась. Лед оставил порезы на ее руках, красные на белых шрамах из ее боя с фоньяками. Она освободилась и побежала вперед. У нее не было оружия, но она все равно нападала на него.

В миг потрясения Такеру понял, что был в долгу перед этой женщиной, родившей его детей, бившейся много раз за семью, которой она не просила. Она дала ему свою жизнь и ничего не требовала взамен. Мамору унаследовал силу не от отца, а от нее.