– Боюсь, Нойной, здесь нам эти вещи не помогут.

– Где мы, деда?

И тут дед заплакал, беззвучно и бесслезно, чтобы внук не заметил.

– Сложно объяснить, Нойной. Это крайне, крайне сложно объяснить.

От девушки, что стоит перед ним, пахнет гиацинтами, точно она была тут всегда. Волосы у нее старые, но ветер в них новый, и еще не забылось, что чувствуешь, когда влюблен: это воспоминание предаст тебя последним. Когда любишь ее, то не находишь места в собственном теле. Вот почему он тогда танцевал.

– У нас было слишком мало времени, – говорит он.

Она качает головой:

– У нас была целая вечность. Дети и внуки.

– Ты была у меня всего мгновение, – говорит он.

Она смеется:

– Я была у тебя всю жизнь. Всю мою жизнь.

– Этого мало.

Она целует его запястье, ее подбородок ложится в его пальцы.

– Нет.

Они медленно идут по дороге, по которой, ему кажется, он ходил и раньше, но уже не помнит, куда она ведет. Его рука уверенно держит ее руку, и им опять шестнадцать, и ни один палец не дрожит и ни одно сердце не тоскует в разлуке. Грудь уверяет его, что он добежит до горизонта, но проходит миг, и легкие уже не слушаются. Она тотчас останавливается, терпеливо ждет под тяжестью его руки, уже старенькая, как за день до того, как его покинуть.

Он шепчет в ее закрытые глаза:

– Я не представляю, как объяснить это Ною.

– Знаю, – звенит ее дыхание о его шею.