Я спросил напрямик:

– Она когда-нибудь пыталась засунуть что-нибудь вам в задницу в качестве наказания?

Он поколебался, потом сказал:

– Не помню.

– Такое могло случиться?

– Могло.

Он отвечал отрывисто, нетерпеливо, как будто хотел сменить тему – обычный прием в те моменты, когда он лукавил.

Я спросил:

– Она была таким человеком?

Он задумался на несколько секунд, потом сказал:

– Я помню, как она ставила мне клизмы.

Я подумал: «Еще одна уловка! Какое, черт возьми, это имеет отношение к моему вопросу? Каждому ребенку ставят клизмы, но не каждого матери подвергают анальному насилию». Я решил, что он лжет мне или лгал другим. Но кому из нас? Смысла давить на него дальше не было.

Он снова заговорил о своих «странных чувствах» во время родительских ссор. Сказал, что его отцу было «так стыдно, что он больше не мог поднимать голову», и добавил:

– Я много раз хотел избавиться от матери.

Он понизил голос.

– Когда я думаю о ней, то чаще всего с ненавистью. Только один раз за всю свою чертову жизнь она сказала, что любит меня. Сказала, что любит меня только потому, что я ее первенец.

Он как будто смутился из-за этого воспоминания, а я вспомнил, что в одном из ранних интервью он говорил, что плакал в детстве. Но на этот раз он сохранил самообладание. Его голос прозвучал решительно и твердо.

– Это был единственный раз, когда я испытал к ней какое-то чувство. Но после этого, знаете… я просто не хотел, чтобы она была рядом. Потом, когда я вышел из тюрьмы в 87-м, я никак не мог убедить ее приехать ко мне в гости – а в тот момент она была нужна мне. Но она не захотела.

– Вас это сильно задело, да?

– Да. Я поговорил с ней из Дели, штат Нью-Йорк, и потом проплакал около трех часов. Я даже не пустил Роуз в спальню.