Спал я недолго. С первым светом зари был уже на ногах. Хотел зайти к Офелии, но было еще очень рано, и я решил – пусть еще поспит.
У меня ничего не было на завтрак, я дождался семи и спустился к булочнику, купить свежего молока и печенья. Вернулся и потихоньку открыл дверь на кухню.
Офелии не было.
42
42
Я положил покупки на стол и инстинктивно выглянул в окно на улицу. Может, она почувствовала себя неловко, может, не захотела показываться в этом квартале при свете белого дня, может, должна была сесть в первый автобус и мчаться домой, поскольку тетя, наверное, за это время успела уже вызвать карабинеров.
Я взглянул на отброшенное одеяло на диване, подошел, на подушке лежал ее волос, я сжал его пальцами и понюхал. Потом, словно было холодно, улегся на подушку и прикрылся одеялом, в точности как она, закрыл глаза и вспомнил о прикосновении к ее губам.
Когда воспоминание стало болезненным, я поднялся, съел два печенья и выпил стакан холодного молока. Вышел в прихожую за ключами от кладбища.
Их не было. Как такое возможно? Я каждый день, едва войдя в дом, оставлял их всегда в одном и том же месте, в глиняной плошке. А поскольку их там не было, это значило, что их кто-то взял. Меня как кувалдой ударили. Не теряя времени, я поспешил на кладбище, и пока старался удлинить свой укороченный шаг и давил на точку боли в ноге, думал, что Офелия перед отъездом решила попрощаться с матерью.
Ворота были открыты, створки сомкнуты. Она наверняка была у Эммы. Не сделав и трех шагов, я остановился. Дверь в покойницкую была приоткрыта. Но я прекрасно помнил, что накануне вечером запер ее.
Я медленно подошел, протянул руку, чтобы открыть створку двери. Посмотрел на железный стол посреди комнаты.
На нем лежала Офелия.
Казалось, она спала, как накануне вечером, когда я ее оставил, если бы не безжизненно повисшая правая рука, словно отломившаяся ветка. Я бросился к ней, стал шевелить, прощупал пульс, потом прислонил ухо к сердцу и закрыл глаза, чтобы лучше слышать, сейчас оно забьется, сейчас забьется…
Я кричал ее имя, тряс ее изо всех сил. Такого не может быть, такого не могло быть… В бессилии я посмотрел на ее лицо, столь красивое, что казалось живым, столь красивое, что, казалось, будто она меня обманывает.
Я прижал ее к груди и расплакался, прижимал ее все сильнее, словно выдавливая из нее последнюю каплю жизни.
Делать было нечего. Я опустил ее на железный стол. Стал гладить волосы, щеки, а когда наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, почувствовал могильный холод кожи, и мне стало дурно.