И вот мы стояли уже у ворот и не могли расстаться, тайна того, что мы сделали, породнила нас навек.

Когда он ушел, я как будто остался без брата.

43

43

Когда он ушел, я накинул цепь на ворота кладбища, а сам остался внутри. Уселся в покойницкой, но вскоре понял, что сидеть не смогу. Мне надо было двигаться, я вышел и пошел наугад, куда глаза глядят, без всякой цели, кроме одной – выдохнуть, утишить свою боль. Со слезами на глазах останавливался у каждой могилы, пересекся взглядом с Марчелло и его неизвестной японской невестой, побывал у холмика любимой собаки Паргелия, возле погребенной ноги Ахава, у мраморного памятника Корильяно без фотографии и чувствовал себя одним из них. Изредка останавливался, утирал слезы и шел дальше: буду ходить, пока не свалюсь от усталости – единственный способ уснуть, заглушить боль и воспоминания, упраздниться как дух и плоть. Меня не останавливала даже темнота. Я блуждал взад-вперед, пока боль в ноге не стала нестерпимой, пока не мог сделать шагу без стона, пока не стал закусывать губу и ощущать во рту железистый привкус крови, для меня это было не впервой, то же самое случилось, когда не стало моей матери Катены, а потом моего отца Вито, я и тогда ковылял туда-обратно, пока физическая боль не превосходила душевную, пока нога не подламывалась, и я падал как пустой мешок, как вертикально поставленное бревно, как костыль, на который никто не опирается. Вошел в семейный склеп. Ноктюрн. Нет, меня он уберег от физических истязаний, я не знал его и любил за его отсутствие, а это не одно и то же.

Прислонился ухом к мраморной плите моей матери, закрыл глаза и подумал: сейчас забьется, еще чуть-чуть… И выскочил оттуда.

Офелии больше не было, мне конец; боль, равно пропорциональная иллюзии, что когда-нибудь она станет моей навек.

Но на этот раз даже боль в ноге не могла меня отвлечь, и тогда во время остановок на моем крестном пути я терся лбом о кору сосен или бил кулаком по стенам до крови на костяшках. Последнюю каплю сил сберег, чтобы вернуться домой под покровом ночной темноты, прятавшей мои раны; расчет был точный, потому что когда я грохнулся на кровать в чем был, как мученик в кровище, с болью в каждой клетке тела, в моргании век, в каждом ударе сердца, я немедленно уснул мертвецким сном.

Утром проснулся, но подняться не смог. Первые лучи солнца пробивались в окно. Посмотрел на руки с запекшейся кровью, в цементе, с кусочками прилипшей коры, прикоснулся к ноге, казавшейся сгустком боли, к спине, прикованной к матрасу: попробовал приподняться и рухнул, не зная, что это – немощь тела или разлад души.