Служа английскому королю, Ноллис так и остался до конца своих дней удачливым мародером, даже прозвище «старый бриганд» закрепилось за ним пожизненно[1230]. Этот стереотип был настолько прочным, что анонимный хронист из Йорка, рассказывая о том, как в 1370 г. Ноллис возглавил королевские войска на континенте, добавляет, что он «взял в свой отряд беглых монахов, вероотступников, а также воров и грабителей из разных тюрем»[1231].

Очевидно, что для английских хронистов, а вернее, для всего английского общества (ибо в данном случае можно смело говорить о том, что рассказы историографов о Ноллисе в значительной степени основываются на слухах, сплетнях, анекдотах о нем — одним словом, на общественном мнении) было важно найти героя, чей пример стал бы образцом для подражания, своеобразной демонстрацией «возможностей»: проявив личную доблесть, каждый англичанин может возвыситься. Миф о Ноллисе — это «демократичный» миф о человеке, который воспользовался войной, чтобы добиться многого. Этот герой был притягателен именно как образец для подражания. Собственно, поэтому массовое сознание деаноблировало его происхождение, подчеркивая доступность данной модели поведения. Вследствие этого и власть, отдавая должное заслугам великого воителя, не старалась возвысить героя над остальными. Эдуард III не жаловал командующему войсками титулы, не устраивал в его честь торжества и богослужения, он награждал его, но не больше, чем других отличившихся в боях. Последнее вовсе не означает, что король проводил в отношении Ноллиса какую-то осознанную политику, выстраивая его образ как пропагандистский. Дело вовсе не в этом, а в том, что король, как и другие англичане, не нуждался в появлении исключительного героя, заслуги которого перед отечеством следовало бы оценивать по особой шкале. Ноллис — лишь временно лучший из многих, но и другим может повезти не меньше, чем ему.

В отличие от свойственного англичанам гипертрофированно позитивного восприятия «своих» французские авторы в большей степени были склонны к своеобразной критике соотечественников. Воспринимая англичан как безусловное зло, хронисты и авторы политических трактатов представляли войну божественной карой, посланной французам за их прегрешения. Специфика французского национального самосознания, отраженного в пропагандистской литературе того времени, заключается в том, что причины бедствий Франции и виновные за злоключения ее жителей ищутся не столько во вражеском лагере, сколько в стане соплеменников. Внимание полемистов сосредотачивается главным образом на поведении соотечественников, на их нравственном облике, на проблеме соответствия представителей сословий Французского королевства их социальным функциям: парадоксальным образом критика современного французского общества, не унаследовавшего добродетели и доблести предков, становится доминантной темой антианглийской литературы[1232]. В ситуации переживания политического кризиса общество нуждалось в появлении лидера, способного стать его организующим центром. Миф о Дюгеклене — это миф о посланном Богом спасителе Франции. Как избранник, как благодать, как чудо, он стоит рядом с троном, защищая и поддерживая его, он залог успеха французского воинства, элемент, необходимый для существования и процветания королевства. Он возносится над французским рыцарством, примыкая к сонму героев. У него не может быть подражателей, поскольку его пример уникален. Он сразу отрывается от той среды, из которой вышел, переставая быть просто верным под данным и отличным солдатом. При этом, подобно образу Ноллиса, он также объединяет подданных французской короны на службе истинному государю, но объединяет не как пример для индивидуального подражания, а как лидер, ведущий народ за собой.