К р у м и н ь. Но я не готов! Вот в чем дело. (Нахмурившись.) Мне надобно разобраться не в вас, Дмитрий Васильевич, а в ваших воспитанниках. И тут я не имею права ошибиться.

М а л и н н и к о в (подумав). Это вы хорошо сказали. (Еще подумал.) Гражданин Круминь, могу заверить вас, что это честные, думающие мальчики.

К р у м и н ь. Да?

М а л и н н и к о в. Недавно читал я цикл лекций в педагогическом институте. Новшество в нашем городе. Зал был переполнен. И я приметил почти всех своих учеников…

К р у м и н ь. Вы читали что-нибудь из своих… исторических параллелей?

М а л и н н и к о в. Представьте, нет. О литературе.

К р у м и н ь. О чем именно?

М а л и н н и к о в. Об отрешенности и одиночестве человека. Давно уже модная тема на Западе. И о том, как русская литература, именно русская литература девятнадцатого века врывалась в эту стихию мирового пессимизма своим стремлением к общему добру и слиянию душ. Я читал о Достоевском, о Толстом… И если восемнадцатый век возвеличивал понятие чести, то во второй половине девятнадцатого — совесть возглавила все лучшее в нас!

К р у м и н ь. Сожалею, что не хватает времени побывать на таких лекциях.

М а л и н н и к о в. Не плохо бы. Я говорил о лучших сторонах великой русской интеллигенции, самых светлых и двигательных упованиях нашего общества.

К р у м и н ь. И что же дальше?

М а л и н н и к о в. То есть?

К р у м и н ь. Почему никто из этих ваших мальчиков не спросил вас, как им жить дальше? И что такое честь. И что такое совесть. В смысле упований? В наше-то время? Когда все переворотилось сверху донизу? Ведь ни в одной книге они не найдут ответа на этот вопрос?

М а л и н н и к о в (хмыкнув). Переворотилось. Толстовское словцо. Н-да. Согласен. Противоречий полно. Не случайно, я думаю, у некоторых из них появились эдакие, я сказал бы, народнические настроения.

К р у м и н ь (поморщившись). Эсеровщина, что ли?