Но этого автору мало. Он своему Герману Умаралиевичу набил рот именами общих знакомых, будто пеликану подклювный мешок камнями. Сцена на похоронах второстепенного персонажа (единственного, кстати, совершившего хоть какой-то здравый поступок в тексте, умерев на проститутке от сердечного приступа):
«
Все, больше эти ганиевы-прилепины-сенчины и прочие арбузяры со снегирями в тексте не понадобятся. Надо отметить, что вины самого Аствацатурова в этих нелепых междусобойчиках не так уж много. Его подучили и надоумили. Крикнули «Андрюша! Жги для своих!» А он и рад стараться, зашагал по коридору… Пошла писать губерния… Это ведь настоящий Герман Умаралиевич Садулаев, проказник-провокатор, своей выпущенной пару лет ранее писаниной вдохновил на дурацкие вставки-капустники доверчивого Аствацатурова. Открываем книгу Садулаева, и, продираясь сквозь чугун и гудрон авторского слога, читаем первые же строки (заранее должен предупредить – это хтонический буквенный кошмар, я и не знал, что в двадцать первом веке можно так писать авторам премиальной боллитры): «Когда страна забурлила протестами, словно желудок солдата, с голодухи переевшего гороховой каши (вернее, забурлило только в двух-трех больших городах, но взгляду рассерженных горожан так и представлялось, что вся Россия вот-вот возьмется за дубье и пойдет колошматить внутреннего француза), студенческие активисты обратились к коллеге Ауслендера, профессору филологии Рюрику Иосифовичу Асланяну, с просьбой выступить на революционном митинге. Профессор был американист, большой знаток Генри Миллера и по убеждениям анархист, чего не скрывал даже от ректора; но все ему прощалось за богатую родословную и сумасшедшую популярность у юных филологинь (даже на факультативных спецкурсах аудитории ломились от добровольных слушательниц, втайне соблазненных сомнительной перспективой транслировать в будущее ценный интеллектуальный генофонд)».