При всем моем скептическом отношении к Галине Леонидовне, не могу не согласиться: если автор ставит в книге некий вопрос, должен же он на него ответить – иначе зачем ставил? А недоразумение насчет того, о ком пишет автор автобиографического романа (будь он Прилепин, Старобинец или Пустовая): о себе или о своем «Я-идеальном» и даже «Я-фантастическом» – это и вовсе, похоже, вопрос всего тренда «новой искренности». И в не самой вежливой форме звучит как «Вправе ли исповедальная проза врать?».

Но и самая нехитрая логика отказывает критику, когда он влюблен, господа. Он приходит в экстаз от вещей, которые ему, как преподавателю ВШЭ, должны видеться даже не дипломной, а курсовой работой. Литературоведческая, вроде бы, но в то же время и не литературоведческая (и не так чтобы совсем уж прилепинская) книга о трех поэтах вызывает в О. Демидове поистине отцовские чувства.

Он, заботливый, словно Мамушка из «Унесенных ветром», с трепетом рассказывает, каким мы должны видеть автора. Он опровергает «реплики серьезных филологов»: «Он не литературовед», «Он временщик», «Он конъюнктурщик» и так далее. Спишем подобное положение вещей на химию нынешнего времени. Прилепин – и литературовед, и культуртрегер в одном лице». Он разъясняет место автора в обществе: «Ведь мы имеем дело с «поколением «Лимонки». Неудивительно, что вслед за Эдуардом Вениаминовичем Захар Прилепин (а равно и Сергей Шаргунов, и Андрей Рубанов, и многие другие прозаики, близкие к их поколению) «веселится бунтом» и выводит своих персонажей «вечно молодыми», которые могут стать рекой, скалой, темною водой и далее по тексту».

Что было бы вполне оправданно, кабы речь шла о романах НЕ документальных и НЕ литературоведческих. Почему мы должны быть восхищены тем, что литературовед столь, гм, любвеобилен: «В отличие от своих коллег, он может вместить любовь к трем совершенно разным и несовместимым поэтам. Иные литературоведы предпочитают кого-то одного. И дело тут вовсе не во вкусе, а скорее в либеральности, в принципиальной открытости и постоянной готовности узнавать нечто новое, что свойственно автору»? Есть ли в этом какое-то оправдание для автора, если тот, грубо говоря, соврет? И, наконец, возникает вопрос: кто этот автор? Прилепин ли? Или челядинец защищает не только барина, но и себя, свое усердие?

И, наконец, спросим: писатель ли этот барин, критик ли его лакей? Как говорила все та же Мамушка: «…вы уж, мисс Скарлетт, меня выслушайте. Вы ведь всего-то навсего мул в лошадиной сбруе. Ну, а мулу можно надраить копыта и начистить шкуру так, чтоб сверкала, и всю сбрую медными бляхами разукрасить, и в красивую коляску впрячь… Только мул все одно будет мул. И никого тут не обманешь».