Вершилов постоял немного, бездумно глядя во двор, а там, под самым его окном, дрались воробьи. Дрались по-настоящему, налетали друг на дружку, трясли крыльями, крича без устали, должно быть, ругались на своем, воробьином языке. Вершилов засмотрелся на них, чудной народ эти воробьята! И вправду, задиры несусветные, особенно тот, головастый, с куцым хвостиком, забияка, видать по всему, изрядный, так и лезет в самую кучу. И вдруг, откуда ни возьмись, прямо на воробьев спланировал голубь, за ним другой, третий. Медленно стали кружиться, потом опустились на землю, и воробьи быстро разлетелись в разные стороны, как не было их никогда.

«И у людей так же, — подумал Вершилов, — суетятся, враждуют друг с другом, налетают один на другого, все в заботах, в повседневной суете…»

Мысленно рассмеялся. Вот так вот незаметно для себя становишься философом, наблюдая за животными или за птицами, а ведь философствовать, обсуждать всякого рода проблемы, зачастую даже незначительные, это, говаривал профессор Мостославский, прерогатива старости…

Впрочем, он, Виктор Вершилов, тоже уже состарился, разве не так? Уже на финишной прямой, ведущей к старости, к угасанию и потом дальше — к небытию…

В этот момент вспомнился Вареников. До чего суетлив, мелочен, эгоцентричен! Как любит себя, единственного дорогого… Он всегда боялся разговоров о смерти, даже простого упоминания о том, что придет последний, самый последний час. Еще в те, далекие годы, когда они жили в одном доме на Варсонофьевском, стоило завести разговор о том, что кто-то умер или кому-нибудь грозит тяжелый конец из-за болезни, как Вареников мгновенно прерывал:

— Хватит! Довольно! Никаких разговоров о смерти, мы все бессмертны, во всяком случае, я буду жить вечно наверняка!

Нет, он не шутил, не суесловил, потому что однажды они возвращались из школы и Вареников остановился, сказал:

— Знаешь, Витька, а что, если лет этак через пятнадцать — двадцать вдруг изобретут какое-нибудь средство, чтобы все люди стали жить вечно? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ну, пусть не все люди, а самые необходимые, самые лучшие из лучших…

Вершилов спросил тогда:

— Себя ты тоже, наверное, причисляешь к самым необходимым, к лучшим из лучших?

— Да, — ответил Вареников. — Угадал. Я конечно же не быдло, а необходимый, незаменимый, один из лучших, из самых избранных…

Глаза его смотрели серьезно, совершенно серьезно, без единой искры улыбки: разумеется, он был убежден в справедливости своих слов, как же иначе? Вершилову вспомнилось все то, что было спустя годы, их последний разговор здесь, в его кабинете, когда Вареников признался ему в своей нелюбви, больше того, в ненависти, которая постоянно жила в нем, вспомнилось постыдное разбирательство сперва на партбюро, позднее на общем собрании…