— Все? — спросила бабушка, войдя в комнату. На ней был белый махровый халат, голова замотана полотенцем.

Она села на тахту, размотала полотенце, стала расчесывать длинные, густые, почти без седины волосы.

— Кончилась бодяга? Надеюсь, там все было сверхблагостно?

— Почему ты так говоришь? — Алевтина пожала плечами. — Мне, например, было интересно смотреть.

— Вот-вот, — сказала бабушка, — меня всегда возмущает всякая неправда, фальшь не только в жизни, но и в искусстве, и особенно тогда, когда эта самая неправда так или иначе проникает в ум, в самую душу молодых, еще не обстрелянных, еще совершенно неопытных.

— Бабушка, да ты у меня такой оратор, — сказала Алевтина. — Я, признаюсь, даже не ожидала, что ты так говорить умеешь.

Бабушка досадливо пожала плечами:

— При чем здесь оратор, девочка? Я говорю тебе о том, что наболело, о чем нельзя, невозможно молчать, о фальши, о неправде, которая искажает жизнь, которая разъедает молодые души. Погоди, — бабушка слегка приподняла ладонь. — Дай мне досказать: возьмем тебя, к примеру, ты войны не знаешь — и это очень хорошо, это просто счастье, что тебе не довелось видеть, переживать то, что пришлось видеть, на себе испытать нашему поколению. Но вот ты глядишь на экран и видишь своими глазами опереточно построенные сцены вместо грубой, жестокой правды, этакий балаган вместо горькой действительности, и у тебя нет никакого протеста, как, например, у меня, ты веришь всему тому, что сочинили эти досужие авторы, которые, наверное, и в глаза никогда не видели настоящего, подлинного сражения, не побывали ни в одном заводском цехе…

Алевтине вспомнилось в этот миг: однажды у них в клубе больницы выступал один поэт-песенник, который читал свои стихи. Странное дело: стихи его, лишенные музыки, вдруг словно бы полиняли, стали безликими, стертыми, однако все собравшиеся в зале слушали поэта внимательно и после каждого стихотворения старательно аплодировали ему. Алевтина обратила внимание на то, что Вершилов ни разу не хлопнул в ладони, сидел мрачно, не поднимая глаз.

Алевтина спросила позже Вершилова, почему он был такой угрюмый.

— Я просто-напросто боялся — не выдержу, скажу во всеуслышанье: хватит пустой болтовни.

— Пустой болтовни? — переспросила Алевтина. — Это вы о чем? О стихах?

— Разумеется. Меня, например, перекорежило, когда он прочитал:

Вершилов перевел дух.

— Надо же! Не страшна бомбежка! Видно, что ему ни разу не пришлось хотя бы краем глаза увидеть настоящую бомбежку, небось всю как есть войну прокантовался где-нибудь в Алма-Ате, а теперь уже вещает громогласно: дескать, не страшен любой налет.