— Как может болеть кость?

Комбат смеялся. Удивительный у него был смех, раскатистый, что называется — от души, услышишь — сам невольно засмеешься.

— Чудик ты зеленый!

Так он называл ее часто. Чудик зеленый…

— Почему зеленый? — спрашивала она.

— Ну, если хочешь, голубой, — отвечал он, — или малиновый с искрой.

А еще он звал ее неведомо почему: «Фонариков», «Махоркин», «Курнопяткин» и уж совсем для нее одной, чтобы только она одна слышала: «Любименький мой».

С нею он окончательно раскрывался, бывал таким, каким не бывал ни с кем, — доверчивым, расслабленно-мягким.

— Наверно, ты здорово устаешь? — спросил он ее однажды.

— Есть такое дело, — ответила она. — А почему ты спрашиваешь?

Он вглядывался в ее лицо с какой-то горькой озабоченностью.

— Бледненькая ты стала, в чем только душа держится…

Она сказала нарочито бодро:

— Ничего. Как-нибудь выдюжу…

Но его не обманул веселый, беспечный тон.

— Война не для женщин, — сказал он тихо.

— Только сейчас понял? — спросила она.

— Не только сейчас, — ответил он, продолжая вглядываться в ее и в самом деле побледневшее за последнее время лицо.

А она подумала:

«Сказать сейчас или пока лучше ничего не говорить?»