«Прошлое поколение, в массе, подходило к Чехову совсем не с той стороны, с которой надо было, то есть совершенно не поняло его, не заметило и не оценило его громадного исторического значения. Один господин написал даже целое дознание под заглавием: „Есть ли у г-на Чехова `идеалы`?“. Было бы жаль, если бы теперь и мы, которым досталась скорбь пережить его, забыли признать его роль в духовном повороте, переживаемом Россией и на его могиле низко поклониться не только праху поэта, но и памяти учителя».

<Давая> характеристику восьмидесятых <годов, Жаботинский писал>: что это «был действительно целый „потоп разговоров“, но оставалось все по-прежнему, ибо разговаривающие были сами по себе, а явь — сама по себе. В результате, получалась непролазная бездна между идеями и практической жизнью. Это сильно облегчило „идеям“ их полет: не имея никакой связи с земной жизнью, следовательно, и никаких уз, „идеи“ помчались головокружительным вихрем. Но делать ничего было нельзя:

Психика нескольких поколений была дрессирована бездельем — и эта дрессировка могла привести только к одному результату, и действительно привела: к упадку энергии. Поколение Чехова не знало энтузиазма, порыва, импульса и, когда встречало энтузиаста, не могло удержаться от насмешливой улыбки, и даже как бы конфузилось за чужую наивность. Никогда еще не было более исковерканного поколения в России».

Тогда и возник Чехов. С того дня, как он впервые нашел себя самого, до мгновения кончины — его песня была сплошным молением о бодрости, о силе, о полете и порыве? Он ни о чем никогда не говорил,

основная мысль поэмы. Призыв Бялика к сопротивлению воодушевил еврейскую молодежь на самооборону и борьбу за обновление жизни народа («Бялик Хаим Нахман» [ЭЕЭ]).

кроме нашей серой жизни, серой и унылой насквозь от «оврагов» до вершин. И становилось понятно, что так больше жить нельзя, что такая жизнь — не жизнь и такие люди — не люди, а нужна жизнь яркая и творческая. Чем больше мы слушали Чехова, тем яснее становилось, о чем мы тоскуем: мы, бессильные, тосковали о силе. Сильная личность стала нашим идолом. <…> М. Горький пришел и словно в волшебном фонаре, рассыпал перед нами те именно образы, которых мы ждали, по которым скучали, — образы цельной силы, глубокого порыва. Правдиво ли списал он эти образы с реальной жизни — что за дело! потому что не в босяках было дело, и даже, может быть, и босяков-то никаких не было. Он явился просто сказочником. Но в этих небылицах и лежал секрет обаяния — эти-то небылицы и сослужили российской интеллигенции великую решительную службу: яркими чертами обрисовали то, чего ей недоставало и к чему ее томительно влекло, и завершили, и закрепили ее духовное перерождение. <…> …редко удавалось человеку настолько вовремя прийти, найти так удачно и метко то именно слово, которого ждет эпоха, окрасить цветом своей личности целый исторический поворот и поистине, хоть на час, стать вождем поколения и властителем его дум. Жаботинский сравнивает Горького «с недавно умершим Теодором Герцлем, предводителем сионистов»: оба за несколько лет «изумительно переродили настроение своих аудиторий, вдохнули в них как бы новую психику» — и предлагает пересмотреть «наши правоверные учения о ничтожестве личности в истории» [ТОЛСТАЯ Е. (II). С. 223–224].