Горе, тоска, тоска без конца.

Поеду скоро в Москву, домой, а там разве лучше будет?!!

Какая гадость, скажешь, возиться вечно с собой. Да, может быть, гадость, но будто можем выйти из себя, будто бы мы оказываем влияние на ход событий; мы в заколдованном кругу, мы — Дон-Кихоты, но в миллион раз несчастнее, ибо мы знаем, что боремся с мельницами, а он не знал…

Ну, не сердись, может, все это глупо, а скажи по совести, что не глупо?!!

Что ты, как ты работаешь, волочишься за кем? Она интересна? Фу, какая все скука!

Прощай, будь здоров и весел, если можешь, — я не могу. Видно, агасферовское проклятие тяготеет и надо мною, но так и должно быть — я тоже семит.

Привет твоим. Прощай.

Твой — какое бессмысленнее слово, нет, просто

Левитан.

P. S. Завтра еду в Валаам к монахам!

26 декабря 1896 г. (Москва):

Чувствую себя лучше немного, дорогой мой Антон Павлович, хотя при мысли о переезде по железной дороге мне делается неприятно, а главное, я не знаю, в каком положении здоровье Марии Павловны и не стесню ли я своим приездом. Сообщи об этом.

Мой привет всем твоим.

Любящий тебя Левитан.

5 мая 1897 г, (Курмайёра, Италия):

Дорогой мой Антон Павлович! Ты меня адски встревожил своим письмом. Что с тобой, неужели в самом деле болезнь легких?! Не ошибаются ли эскулапы, они все врут, не исключая даже и тебя. Как ты сам себя чувствуешь, или самому трудно себя проследить? Сделай все возможное, поезжай на кумыс, лето прекрасно в России, а на зиму поедем на юг, хоть даже в Nervi[321], вместе мы скучать не будем. Не нужно ли денег? ‹…› Я чувствую себя нехорошо. Болит грудь, а настроение духа? Ну, да об этом и говорить нечего — оно ужасно. Теперь я на третьем месте после Nervi. Сижу у окна и смотрю на Mont Blanc <Монблан>. Величаво до трепета. С вершины его — одно маленькое усилие и протянешь руку Богу (если удостоит!). Хотел было вступить в законный брак с «музой», да она, подлая, не хочет! Мне очень хотелось бы родить хоть на маленьком лоскутке холста Mont Blanc, да без музы ничего не выходит. Серьезно, пытался несколько раз писат — ни к черту! Через несколько дней еду в Наугейм, где буду лечить специально сердце. ‹…›

Июль 1897 г. (Успенское):

Дорогой мой Антон Павлович!

Ужасно хочется съездить к тебе, повидать тебя, твоих, но при мысли о поездке по такой жаре, да еще в вагоне, просто руки опускаются. Я всегда трудно выносил жару, а с тех пор как получил болезнь сердца, жара меня просто убивает. Как твое здоровье, как себя чувствуешь? работаешь ли? Сегодня, кажется, освящение школы у тебя? Знаменательный день! Какое ты хорошее дело сделал. Браз уже начал писать тебя? Морозов раньше вернулся в деревню, думая еще застать тебя у себя, и очень сожалел, что твой и след простыл. Он считает тебя, да, впрочем, и многие, первым в настоящее время, с чем я никак не могу и не хочу согласиться. По-моему, первый — Ежов, затем Михеев[322], а потом, пожалуй, и ты. Что, взял?!