На вопрос, ограничено ли значение концепций многопланового понимания текстов библейскими повествованиями, можно ответить с высокой степенью определенности. Европейская культура христианской эры не отделима от библейской традиции, и это в полной мере относится к европейской литературной традиции. Вероятно, история этой литературной традиции может быть описана как смена различных модальностей многопланового повествования.

К культурно-историческим соображениям добавляются антропологические. Экзегетические стратегии, созданные для интерпретации священных текстов, должны — одни в большей, другие в меньшей степени — соответствовать строю человеческого сознания, способного постигать глубинный, многоплановый смысл. Они должны представлять самым существенным образом характер самой этой способности, а не только ее предмета. Нам дано только то, что мы способны постигать. Библейские тексты могут быть доступны только сознанию, способному к их восприятию, обладающему соответствующим функциональным органом. Речь идет о способности понимать/сознавать/созерцать высказывания, обладающие многослойной и неоднозначной глубиной смысла. Эта способность не может быть ограничена определенными предметами, в данном случае священными. Она не может быть не востребована в искусстве и философии, когда дело доходит до предельных вопросов человеческого бытия, возникающих в рамках той же культурной традиции.

В историческом плане библейская традиция составляет одну из основ европейской культурной традиции, а в живой традиции всегда можно ожидать пробуждения ее исходных импульсов в самые неожиданные моменты. Проявившись в культуре интерпретации библейских текстов, фундаментальных для западной культурной традиции, установка на многослойный глубинный смысл не могла не преобразить другие области и жанры культуры, разрабатывающие углубленную и устремленную к пределам мысль. Ей естественно было проявиться в качестве творческой силы в тех областях культуры, которые выпадают из поля формального аналитического разума, — в философской и художественной. Поэтому неудивительным должно быть ее проявление в наиболее глубоких достижениях этих традиций, к которым я отношу творчество Чехова.

Среди стратегий библейской многоплановой экзегезы я выбираю одну, сформулированную в средневековом иудаизме. Я позволю себе, не входя в сопоставление различных экзегетических стратегий иудаизма и христианства, сообщить, что мое внимание остановилось на той из них, которая направлена на экспликацию смысловой глубины, тогда как другие более заняты различиями смысловых планов. Поэтическая справедливость моего выбора не имеет ничего общего с произвольным выбором; она обусловлена природой нашего предмета — повествовательным мышлением Чехова. Разумеется, Чехов не был знаком с экзегетической литературой и не мог быть под ее влиянием, речь идет о том, что он мыслил в русле библейской традиции, понимание которой дают нам средневековые экзегеты.