Возвратившись на следующий день к двоюродному брату, помещику Крюкову, Сокольский со смущением рассказывает о происшествии.

— Но я сам не понимаю, как это случилось! — зашептал поручик, виновато мигая глазами. — Честное слово, не понимаю! Первый раз в жизни наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом, а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом… (5. 372)

Крюков тотчас решает, что дела так не оставит и отправляется к Сусанне Моисеевне. Сутки его не было дома. Возвратившись, он признается кузену, что она соблазнила и его.

Через неделю после этого Сокольский заходит в кабинет кузена и просит одолжить верховую лошадь. Крюков понимает, куда Сокольский собирается, и вместо лошади предлагает ему те самые пять тысяч, которые нужны были для женитьбы, с тем, чтобы тот поехал прямо в полк. Поручик берет деньги и уезжает. Еще через неделю Крюков заскучал, семья стала его раздражать, и он велел заложить дрожки. Он едет к «тому черту», к «еврейке» (5. 376). Там он, к удивлению своему обнаруживает большое общество знакомых мужчин, все навеселе, и на его кивки они едва отвечают, «точно место, где они встретились, было непристойно» (5. 377). Крюкову не по себе: «„Есть места, — думал он, — где трезвого тошнит, а у пьяного дух радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не ездил. Вино делает человека добрее и мирит его с пороком…“» (там же). Слоняясь по дому, он забредает в кабинет Сусанны Моисеевны и видит там своего брата, поручика. «Он о чем-то тихо разговаривал с толстым, обрюзглым евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил глаза в альбом» (5. 378). «„Ну, что я могу сказать ему? Что? — думал Алексей Иванович. — Какой я для него судья, если и сам здесь?“» (там же). Ему остается только повернуться и уехать. Тьма вокруг еврейской темы сомкнулась. На этом рассказ заканчивается.

Как видим, развитие рассказа заключает в себе перелом. Сначала повествование развивается вокруг «еврейской» темы в ее классическом сочетании с темой нехорошо нажитых денег. В этой части оно имеет неопределенный, что касается повествовательской установки, характер. Тему «евреи и деньги» поднимает сама эксцентричная еврейка. Это обстоятельство как бы задерживает моральное суждение, хотя моральное измерение непременно присутствует в самой постановке еврейской темы в связи с деньгами. Но вот хищное поведение героини упраздняет неопределенность, теперь это уже не слова, а дела, и рассказ принимает откровенно морализирующий характер. Но теперь это уже рассказ не собственно на еврейскую тему, а об одной безнравственной и развратной женщине, еврейке. Изменяет ли вторая часть рассказа постановку еврейской темы в первой? — Это остается неясным. Во всяком случае не отменяет. Суждение, является ли тенденция рассказа юдофобской, остается затрудненным.