Но, конечно, с другой стороны, во всем этом отразился реальный историографический процесс.

Автор рецензируемой работы не замечает, что узкие рамки методологии ограничили новаторское рассмотрение поднятых им проблем. Остановимся на анализе в книге историографических вопросов. И увидим, что здесь вся литература последовательно и традиционно делится на дворянскую, буржуазную, советскую и зарубежную. С классовых позиций, конечно, верно. По многие историки никак не вписываются в прокрустово ложе этой схемы. Поэтому, видимо, автор даже не вспомнил известного дореволюционного ученого Н. М. Романова ― все-таки великий князь, а явно тяготел к буржуазному объективизму. Вряд ли можно причислить к советской историографии литовского исследователя Б. Дундулиса, книга которого вышла на французском языке в Париже, или западно-украинского историка И. Борщака, труд которого «Наполеон i Украiна», опубликованный во Львове в 1937 г., хранился в советских спецхранах. Ни слова не сказано в монографии о работах эмигрантов. Их не так много, но они были. И с ними надо также считаться.

В книге совершенно опущен переходный период от дореволюционной к советской историографии. Не прослежена и судьба историков этого переломного времени. А ведь это был огромный пласт нашей военно-исторической науки.

После празднования столетнего юбилея Отечественной войны 1812 г., вызвавшего огромный интерес, в изучении этой эпохи намечались широчайшие перспективы. Об этом свидетельствуют и сохранившиеся личные архивы историков, и пик выхода в свет литературы, и интенсивная публикация документов, и создание Военно-исторического музея, Музея 1812 г., которых у нас нет сегодня, в отличие от восстановленной Бородинской панорамы.

А что же было после 1917 г.? По мнению исследователя, начался «творческий подъем» науки, стимулированный победой Октября и «направляющим воздействием марксистско-ленинской методологии» (с. 29). Правда, перевернув далее пять страниц, мы встречаем небольшую авторскую ремарку, которая прямо противоречит предыдущему заявлению: «специальных же работ о войне 1812 г. в советской историографии до середины 1930-х гг. не было» (с. 34). У неискушенного читателя может возникнуть вопрос: как же так, ведь говорилось о «подъеме»? Но специалист, объективно оценивающий этапы отечественной историографии, вынужден будет прийти к выводу, что «золотой» период в изучении 1812 г. пришелся на отрезок до Первой мировой войны, а после 1917 г. наступает упадок и запустение, как после любого «смутного времени». После Гражданской войны, обескровившей науку и разметавшей оставшихся в живых ее представителей, был необходим период, чтобы залечить раны и перевести дух. Да и не существовало тогда потребности со стороны общества в специальных работах по узкой и в ту пору «немодной» тематике.