Я не испытываю симпатии к композиторам, которые пишут по заранее составленным формулам или теориям, или к композиторам, которые пишут в определенном стиле только потому, что этот стиль в моде. Истинная музыка никогда не создавалась таким образом и, я осмелюсь сказать, никогда и не будет так создаваться.

В конечном счете музыка – выражение индивидуальности композитора во всей ее полноте. Но эта цель не может быть достигнута рационалистично, по заранее разработанному плану, подобно тому, как портной кроит по мерке. А такая тенденция – я с сожалением это отмечаю – явно превалирует в течение последних двадцати лет[1944].

Шенберг относился к подобным обвинениям иронически. «Говорят, что у меня математический склад ума, потому что я использую двенадцатитоновый звукоряд, однако я не думаю, что двенадцать это такая уж высшая математика», – сказал он в 1939 году студентам Калифорнийского университета в Лос-Анжелесе (UCLA), где преподавал с 1937 года[1945]. В своем целеполагании он радикально отличался от следующих поколений авангардных композиторов и теоретиков, часто рассматривавших музыку как своего рода логико-математическую модель: для него, так и не утратившего связь с эстетикой и идеологией девятнадцатого века, назначением музыки по-прежнему являлось постижение трансцендентного[1946].

В 1923 году умерла Матильда; в Германии и Австрии началась новая волна антисемитизма. Шенберг, несмотря на открытие им новой системы, которая буквально «развязала ему руки», пребывал в весьма подавленном состоянии – возможно, поэтому он, написавший за свою жизнь немало теоретических работ, не составил никакого детального изложения своей новой системы[1947]. На следующий год он, впрочем, снова женился – на сестре Колиша, Гертруде, в два раза его моложе. По этой причине они надолго поссорились с Цемлинским, который, несмотря на все заверения Шенберга в том, что он никогда не забудет Матильду, был смертельно оскорблен тем, что Шенберг даже не выждал общепринятый год траура по его сестре. В 1925 году Шенбергу предложили преподавать в Московской консерватории, и он всерьез некоторое время намеревался переехать в СССР, но затем получил пост в Прусской академии искусств и переменил свои намерения. В 1926 году он с женой переехал в Берлин, где его почитали как музыканта мирового масштаба, и прожил там до 1933 года; он преподавал, выступал на радио, много путешествовал – казалось, что жизнь наконец-то наладилась[1948]. Он был не очень здоров и ближе к 30-м годам начал проводить все больше времени в теплых странах; в Барселоне он написал весь второй акт оперы «Моисей и Аарон», работу над которой начал в 1926 году и которую рассматривал в каком-то смысле как жест защиты и апологии еврейского народа[1949]. Ему все меньше хотелось возвращаться в Берлин – он не желал испытывать судьбу в окружении, как он однажды выразился, «погромщиков и пижонов со свастикой»[1950]. Тем не менее в 1932 году ему пришлось вернуться по требованию академии, и он обнаружил, что все еще хуже, чем ему представлялось: через неделю после того, как Гитлер стал канцлером, композитор Пауль Гренер устроил демонстративный уход работников Высшей музыкальной школы с концерта учеников Шенберга, провозгласив, что подобная музыка оскорбляет немецкую культуру. В марте того же 1933 года, через несколько дней после поджога Рейхстага, президент академии Макс фон Шиллингс объявил, что фюрер намерен «разорвать еврейскую удавку на шее европейской музыки». Шенберг, расценив это как приказ о его увольнении, вскочил с места и закричал: «Мне подобные вещи дважды повторять не надо!» В мае того же 1933 года министерство культуры аннулировало контракт с Шенбергом, но тот уже покинул страну. Он отправился в Париж, где в июле церемониально вновь принял иудаизм; по некотором размышлении он решил принять пост в небольшой консерватории в Бостоне и в октябре отправился в Америку[1951].