Мы остановились возле площади Труда и побрели к Плотинке. Задыхаясь от ледяного ветра, сунув руки в карманы, где не ночевало никаких подушечек, я по-французски рассказывала клиенткам про отцов-основателей города, Татищева и де Геннина, запечатлённых в виде статуй, а также про водонапорную башню и купца Севастьянова, решившего построить себе дом в центре города и непременно позолотить купол.

– Купола в те времена дозволено было золотить только в храмах, – перекрикивая ветер, говорила я, – и на Севастьянова было наложено церковное наказание, епитимья. Два месяца купец ходил в церковь в чугунных калошах.

Это, конечно же, легенда, ни в каких калошах Севастьянов никуда не ходил, но туристам такие истории обычно нравятся. Обычно, но… не в нашем случае. Диан ещё худо-бедно слушала мои объяснения, Вероник даже не делала вид и не притворялась, будто ей это интересно. Ей всё скучно – про убийство царской семьи, ленточные окна конструктивистских зданий, ревущую плотину на Исети…

Зачем они сюда явились?

Внизу, у воды, было нестерпимо холодно. Диан явно из вежливости потыкала перчаточным пальцем в гигантскую глыбу родонита, напоминающего перчёную говядину. Вероник равнодушно сказала:

– Хотелось бы поехать на границу Европы и Азии. Но чтобы обед ровно в два, сможете, Ксенья?

Из города выехали быстро, да славен будет сегодняшний рабочий вторник. Я разливалась соловьём, живописуя прекрасный уральский лес, и он, вполне убедительный, проносился за окнами. Диан жевала жвачку, Вероник уныло поджимала губы.

– А вот, кстати, Мемориал жертвам политических репрессий! – сказала я. – Давайте остановимся здесь на минуточку, это особенное место.

Перед Мемориалом недавно был установлен памятник работы Эрнста Неизвестного: маски скорби, которые плачут маленькими слезами-людьми. Говорят, что пропорции памятника кардинально отличаются от тех, что задумал мастер: и маленькие-де маски, и место относительно трассы выбрано плохо. Но я, честно, не нашла у этого монумента ни одного недостатка, хотя обычно вижу их даже там, где не следует. Одно лицо-маска – европейское, другое – азиатское, а скорбь у них совершенно одинаковая. Фамилия скульптора здесь тоже пришлась очень кстати, объясняла я клиенткам. На двенадцатом километре Московского тракта (мы ещё в Азии, дамы) были массово захоронены десятки тысяч жертв политических репрессий, расстрелянных в 1937–1938 годах. Когда-то неизвестным, им спустя годы вернули имена – они выбиты на каменных стелах. Рядом с фамилией «Окуджава» краснеет задубевшая от холода гвоздика: память об отце Булата Шалвовича, расстрелянном в 1937-м.