В 1903 году, будучи студентом Петербургского университета, К.К. совершает свою первую «экскурсию» по «красивой и геологически очень образовательной реке Чусовой». Именно там, близ села Верейно, он впервые обнаружит таинственные cone-in-cone – образцы битуминозных мергелей, представляющих собой «явления нарушенной кристаллизации». Эти загадочные структуры, о происхождении которых минералоги спорят по сей день, напоминали собой как бы вставленные одна в другую пирамидки и конусы (отсюда второе название cone-in-cone – «фунтиковая текстура»), в них при известной фантазии можно было увидеть ониксовый мрамор, кораллы, стилолит, окаменевшее дерево и даже отпечатки древних животных. Значительная часть научных изысканий Матвеева на протяжении всей жизни будет связана с этими поразительными «фунтиками». Занимаясь другими исследованиями, он станет периодически возвращаться к явлениям нарушенной (в другом варианте – уродливой) кристаллизации.

В Сорбонне я писала работу по творчеству Стендаля, специально ходила после защиты на Монмартрское кладбище, чтобы найти его могилу и поблагодарить за высокий балл (все студенты – язычники). Трактат «О любви» – видимо, в силу возраста – читался сверх программы. Кристаллизация любви, по Стендалю, «есть особая деятельность ума, который из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами». Пример– метафора – ветка дерева, оголившаяся за зиму: её бросают в заброшенные глубины соляных копей Зальцбурга, чтобы через несколько месяцев достать преображённой, покрытой блестящими кристаллами «подвижных и ослепительных алмазов». Прежнюю ветку невозможно узнать, заключает Стендаль – и строит на этом сходстве свою теорию кристаллизации любви. Мне уже в юности казалась ошибочной сама идея объяснить псевдонаучным методом зарождение непостижимого чувства: «Это потому, что сама ты никого никогда не любила», – считал Людо, защитник французской словесности.

Но если подумать, cone-in-cone Матвеева и зальцбургская ветка Стендаля имеют между собой кое-что общее. Что одним, что другим кристаллам не было дела до того, где именно расти и как видоизменять случайно избранный объект. Любовь Ксенички к своему невенчанному мужу была настоящей, зримой, доказуемой. Как фундамент – пусть его не видно, но на нём всё и держится. Любовь К.К. напоминала хрупкие недолговечные кристаллы, выросшие по случаю где пришлось.

Студент Матвеев был ровесником новой минералогии, науки, отвоёвывавшей себе всё больше места в учёном мире. В Петербурге он оказался в максимально удачное время, когда в минералогии шли значимые изменения. Провинциальный молодой человек, вряд ли обладавший хорошими манерами (откуда бы им взяться в Камышлове или на Мотовилихе), выбирает своим ориентиром профессора Иноземцева, импозантного петербуржца, специалиста в палеонтологии, петрографии, минералографии и так далее. Иноземцев одним из первых применил микроскоп при изучении горных пород – этот метод К.К. впоследствии возьмёт на вооружение и будет считать детальное микроскопическое исследование необходимой частью любой практической работы. Возможно, что К.К. позаимствовал также у Иноземцева и других своих столичных коллег и учителей (среди них Вернадский и Ферсман) свободную манеру читать лекции, дозируя высокомерие и дружелюбие, сливая их в нужных пропорциях. Ферсман, впрочем, высказывался о своём коллеге весьма резко. В одном из писем Вернадскому заявлено буквально следующее: «Я очень рад, что экскурсировал с Матвеевым: моё впечатление – очень отрицательное – человек sans foi ni loi – грубый, бестактный, самоуверенный. Боюсь, что сгущаю краски, но таких людей мне почти не приходилось видеть. Если есть возможность свалить работу на других, он всё свалит и будет командовать. Однако в самостоятельной задаче он будет недурён, так как имеет глаз и, не понимая, собирает хорошо. Временами мне кажется, что это не совсем нормальный человек, так по-детски из-за глупостей и мелочей он пытается вас обмануть».