Сказать, что с появлением Ханны Хёх на Олимпе дадаистов лицо их немного смягчилось, не получается. Хёх не была мягкой, не была она и женственной, да и работы ее порой пожестче иных мужских. Мужские игры оказались ей по плечу: она была бисексуальна, меняла города и страны, следуя то за возлюбленными, то за собственными идеями, вошла в список дегенеративных художников и прятала свои и чужие работы на дне высохшего колодца, легко расставалась с теми, с кем пора было расстаться, и предпочитала десятилетия одиночества внешним и лишним связям. Однако эта суровая немка сказала так много о том, что мы сами делаем с собой своими играми с навязанным идеалом, что с тех пор никто ничего особо к этому и не добавил. Она начала этот большой разговор, а конца ему пока не предвидится.

6 июня 2012

Одинокий голос архитектора

Выставка «Эйлин Грей: Возвращение», Галерея дизайна/bulthaup, Санкт-Петербург

Эйлин Грей (ил. 33) умерла в 1976‐м, не дожив пару месяцев до своих девяносто восьми. Очень старая, уже очень давно почти полностью слепая и глухая, она знать ничего не хотела о том, что ее вещи продаются за баснословные деньги, а выставки одна за другой открываются по миру. Десятилетия небытия для архитектурного мира, неприятие агрессивной и амбициозной тусовки, воплощением которой для нее был Ле Корбюзье, научили ее не играть в эти игры. Рассказывают, что на свои выставки она все-таки приходила – не на вернисаж, а после, инкогнито, благо в лицо ее практически никто не знал; интервью она не давала; в светских салонах не появлялась; вела чрезвычайно замкнутый образ жизни, да и строила почти только для себя.

Злые языки говорили, что так вести себя она могла только потому, что была состоятельна и происходила из слишком аристократической семьи, чтобы якшаться с тем космополитическим сбродом, из которого в начале века состоял художественный истеблишмент Парижа и иных европейских культурных столиц. Это не так – сменив в 1900 году престижную Лондонскую художественную школу Слейда на парижские академии Жюлиана и Коларосси, которые таковыми вовсе не являлись, а были просто мастерскими, в которых каждый желающий за небольшую плату под редким присмотром мэтра мог работать с натурщиками, Грей окунулась в кипящий интернациональный котел. Вышла она оттуда убежденной модернисткой – с точным осознанием того, что брать надо не оттуда, откуда принято, а там, где что-то очень нравится. При этом главным героем ее юности был, понятное дело, Чарльз Ренни Макинтош, работы которого она увидела на Всемирной выставке в первый же год своей парижской жизни, а будущими источниками для вдохновения стали японские лаки и суперсовременные материалы вроде стальных трубок, из которых вскоре она станет делать свою мебель. Ее вкусы, а главное, ее собственные работы сразу же были чуть более радикальными, чем могла принять тусовка, а то, что она была женщиной и к тому же бисексуальной, Грей, в отличие от мастеров светского жанра, не смогла (да и не хотела) выставить на щит.