В своем организационном отчете XII съезду генсек говорит одновременно «о партии как „организме“ и партии как аппарате» — причем мы не найдем между этими классификациями никакого отчетливого различия. В его, так сказать, образной системе «аппараты» неотличимы от «щупалец», а «соки» и «корни» — от «проводов» и «приводных ремней». Масштабы величия тоже определяются по двуединой шкале, и технические термины удобно использовать, говоря о людях, например о мужиках: «Мы должны оперировать не только миллионами, но и десятками миллионов людей из деревни». Ср. совершенно аналогичную, органико-механическую двупланность в сталинских размышлениях о прилежных служилых массах:
Вокруг наших низовых партийных, советских… и всяких иных организаций копошатся целые муравейники самочинных организаций, комиссий и совещаний, охватывающих миллионные массы беспартийных рабочих и крестьян, создающие в своей повседневной, незаметной, кропотливой, нешумливой работе основу и жизнь Советов, источник силы Советского государства (1925).
Вокруг наших низовых партийных, советских… и всяких иных организаций
Ассирийская метафора взята из мира природы — но государственную «основу» создают и бесчисленные детали казенного «механизма»:
Я подымаю тост за людей простых, обычных, скромных, за «винтики», которые держат в состоянии активности наш великий государственный механизм <…> как основание держит вершину (1945).
Я подымаю тост за людей простых, обычных, скромных, за «
Люди могут послужить также цементом для государственного тела: «Эти красные офицеры составляют основной цемент нашей армии, скрепляющий ее в единый государственный организм» («О юге России», 1918).
Варварский синкретизм, разумеется, был не каким-то персональным новшеством Сталина, а общей приметой всей его эпохи. Очень похожая эклектика окрашивала и соседний, национал-социалистический жаргон, в котором Клемперер отслеживал доминирующую «тенденцию к механизации и роботизации»[592]. Надо заметить, что изучения заслуживал бы и тот парадоксальный факт, что тенденция эта превосходно уживалась с нацистским культом крови и почвы. Может сложиться впечатление, будто сталинская «Культура 2» в целом продвигалась как раз в обратном направлении — от механицизма ранних 1920‐х к «естеству», если бы не ее хорошо известный компромиссный характер. Сталинская цивилизация несла в себе, помимо прочего, странную смесь аграрно-биологического пафоса, имперской эстетики и неистребимого индустриально-технократического утопизма революционных лет. Психологический выигрыш Сталина и здесь в огромной мере объясняется тем, что он активизировал в памяти советского полукрестьянского населения созвучные ему вегетативные формы жизнеощущения — те самые, которые были внутренне чужды левой — еврейско-урбанистической — оппозиции. Тут он сумел утилизовать и свои крестьянско-кавказские импульсы, и аграрно-хтоническую традицию русской революции, в первые годы после Октября решительно вытесненную было грохочущим, массовидным «железом» пролеткультов. Но никуда не делось самое это железо, поставленное на службу мифологии официального плодородия, как никуда не исчезла и старая большевистская вражда к природе, унаследованная Сталиным. Подобно тому как, сообразно марксистской догме, в лоне капитализма зреет его могильщик-пролетариат, так в закромах природы скапливаются средства для ее обуздания, добываемые рабочим классом: уголь, нефть и металл. Изготовленные из него станки должны преобразить и натуру своего собственного создателя — человека.