И тяжкие эмигрантские годы не только не ослабили, но, наоборот, еще более укрепили связь русских мыслящих людей с Богом.

24. Исторический парадокс

24. Исторический парадокс

Поверхностный критик мог бы упрекнуть русскую философию в скромности ее построений при сравнении с такими грандиозными системами Запада, как «Этика» Спинозы, «Критика чистого разума» Канта, или «Феноменология духа» и «Логика» Гегеля. Между тем подобное мнение было бы неосновательным. Учение Киреевского об изменении познающего субъекта при познавании истины или «Соборная гносеология» Хомякова могли бы вырасти в величавые с внешней стороны философские схемы, если бы их подвергнуть всесторонней логической разработке. Но от обилия логики религиозно-философские утверждения только теряют свою жизненность. Гораздо ближе логики стоят к ним родственные религии области, тоже иррациональные по своему существу: нравственное самосознание и соединенное с ним художественное творчество.

И вот почему наша классическая литература в своих лучших проявлениях пронизана нравственно-религиозной настроенностью. Гоголь, Достоевский, Толстой были в одно и то же время и мыслителями, и художниками. Мыслителями не в рамках интеллекта, при котором эстетизм увядает, а в плане иррациональном, в котором художественное творчество приобретает особую силу.

Западная литература уже давно, с начала прошлого века, отделена не только от Церкви, но от религии вообще, от нравственности и от святости служения искусству. Постепенно затоплявшие Европу позитивизм, материализм и атеизм успешно делали свое дело. Если же у некоторых авторов и проявлялись высокие моральные чувства и даже своего рода мистицизм, то это было только инерцией прошлой христианской традиции.

Но русская литература оставалась верной себе до самой революции. Даже в первые два десятилетия нынешнего века, когда маклеры книжного рынка в целях увеличения революционного урожая импортировали к нам навозное удобрение западного эгоцентризма и переоценки добра и зла, – наиболее значительные наши писатели, как Чехов, Мережковский, Бунин, Куприн – оставались верными русским христианско-моральным заветам. Даже символисты, во главе с Вячеславом Ивановым, позаимствовав свой символизм у Запада, придали ему в вычурных формах и в нарочито путаной фразеологии религиозный характер, являя в своих произведениях пример своеобразного православного эстетического юродства.

А наряду с прозой и наша поэзия, начиная с Державина, и даже с Ломоносова, до самых последних времен проявляла религиозно-нравственную устремленность. Пушкин, которого некоторые ошибочно считают равнодушным к религии, не ощущая Бога в душе не мог бы написать «Пророка», не мог бы с вдохновением говорить: «Туда б в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне». А как проникновенны слова Лермонтова в «Молитве», приводящей очищенную душу к состоянию: «И верится, и плачется, и так легко, легко…» И как глубоко-религиозно его созерцание природы, при котором «И счастье я могу постигнуть на земле и в небесах я вижу Бога».