С. 273–274. «Остается сказать о самом важнейшем залоге народности, о языке. Язык Великороссиян нельзя назвать наречием; это особая ветвь общей Славяно-Русской речи. Он отличается от Малороссийского и Белорусского не только грамматическими особенностями в словопроизводстве и словосочинении, но даже резкою своеобразностью в самой физиологической организации звуков. Это последнее обстоятельство удостоверительно доказывает, что отделение Великороссийского языка произошло не от случайной примеси чуждых, иноязычных элементов, а было естественным следствием влияния северной природы. В самом деле, в отношении лексикографическом, Славяно-Русская основа гораздо в нем чище; иноязычных слов несравненно больше в западно-южных языках, и именно: в Малороссийском Татарских, в Белорусском Литовских, кроме Польского, которыми тот и другой равно наполнены. Отделение Великороссийского языка воспоследовало очень рано, вероятно с самого поселения Русских колоний на северо-востоке, между племенами Финскими. Древнейшие переписчики церковных книг, составленных на особом южно-Славянском языке (см. Церковно-Славянский язык), часто просят прощения у читателей, «яко мнози пословицы Ноугородския приенидоша», это значит, что в их время, за долго еще до нашествия Татарского на восток и Литовского на запад, в Новгороде существовали особенности языка, больше несовместные с Церковно-Славянскою письменностью, чем в Киеве, где подобных извинений не делалось. Вообще Русская речь отличается от прочих Славянских языков тем, что занимает средину между двумя обширными ветвями, на которые разделил их Добровский, и вслед за ним Шафарик. По крайней мере, отличительные признаки обоих родов Славянских наречий, юго-восточного и северо-западного, исчисленные Добровским (см. Славянские языки), встречаются совокупно в языке Русском. И нигде это совмещение тех и других признаков не обнаруживается ярче, как собственно у Великороссиян, которые равно говорят и «издать» и «выдать», и «земля» и «земь», и «птица» и «птаха». Влияние северной природы на Великороссийский язык, обнаруживается в физиологическом отношении, разбавкою согласных звуков гласными и меньшим придыханием гортанных звуков: он превращает: «смртъ, влк, град, пламя» в «смерть, волк, город, поломя»; а при употреблении гортанной, согласной г, любить твердейший ее выговор, соответствующий Латинскому g, которого южные Славяне вовсе не знают, для которого в Кирилловской азбуке не придумано и особой буквы. Это сближает его более с северо-западною системою Славянских языков. Но в отношении грамматическом, он много сходен с системою юго-восточною, и это, без сомнения, в следствие могущественного влияния Церковно-Славянской письменности, которая, очевидно, южного Дунайского происхождения. По причине сосредоточения первой книжной образованности в духовенстве, распространявшемся на северо-востоке с юга, из Киева, язык Великороссийский долго не был письменным. Древнейшие Новогородские памятники житейской мирской письменности, обнаруживают господствующее влияние южно-Славянского характера в правописании и словосочинении, которое однако все более и более слабеет, по мере усиливающегося расторжения политических связей восточной Руси с Киевом. Москва, сделавшись средоточием единства и самостоятельности для этой обширной половины Русского мира, с тем вместе сделалась и колыбелью самобытного, своеобразного развития Великороссийского языка, как в живой речи, так и на письме. Со времен Димитрия Донского, оффицияльный язык граммат и других гражданских актов, начинает уже быть чисто Великороссийским, с небольшими церковно-Славянскими промолвками. Царствование Иоанна Васильевича Грозного, который сам был первый словесник и вития своего времени, ознаменовано блестящими успехами народного языка: собственные его послания к разным лицам о разных предметах, содержат в себе образцы самородного Великороссийского красноречия. Последующие смутные времена не только не препятствовали, но еще содействовали его укреплению и распространению; угрожаемая погибелью народность тем могущественнее сомкнулась на Москве, и беспрестанные патриотические воззвания, разлившиеся отсюда по всем концам России, дали органу ее, народному слову, жизнь, огонь, силу. Но к сожалению, образование этого слова не могло довершиться окончательно по недостатку грамматики, без которой язык не может возвыситься до благоустроенной литературной организации. В эти минуты весеннего цвета, Великороссийская речь развивалась безотчетно, не сознавая вовсе грамматических законов, или покорялась насильственному владычеству чужих грамматик. Первый ученый, от которого Москва, сердце Великой России, услышала имя грамматики, был Максим Грек, воспитанник Афона, Рима и Парижа; он не знает духа и идиотисмов не только Великороссийского, но и вообще Славянского языка, почему и с неумеренною ревностию держался форм Греческих, прилагая все их утонченности к церковно-Славянскому переводу священных книг, который смешивал с Русским. Это насилие, вероятно, бывшее одною из причин общей недоверчивости к Максиму, как еретику, очень ясно понимал ученик его Силуян, который, будучи не «Грек, по здешния персти и Русин», говорил весьма основательно, что «несть лепо всячески премудрейшему оному (Греческому) последовали языку; понеже обрящется сопротивно, ниже бороды, ниже времена, ниже окончания подобна ея имеют, по вся пременена». Однако этот голос Русина, внушенный здравым смыслом, не имел действия. Появившиеся вскоре полные грамматики Славяно-Русского языка, Зизания (1596) и Смотрицкого (1619), подняли его решительно на Греческую дыбу».