– И рядом со мной оказался мужчина с темными вьющимися волосами – почти как у тебя, Йель, только лицо подлиннее – и вот он так сидел, а на голове у него была корона из канцелярских скрепок. Он их сцепил по кругу и надел на голову. И так сидел, будто это самое обычное дело, и солнце блистало на нем. Я захотела писать его – это была моя первая мысль, а в следующий миг я уже втюрилась. Я раньше этого не понимала, как художники вздыхают по своим музам. Я думала, это просто такой тип мужчин, у которых из штанов торчит. Я ощущала острую необходимость рисовать его и обладать им – природа этих импульсов была одна. Не знаю, понятно ли я выражаюсь, но так и было.

Йелю захотелось что-то сказать, но он не знал, как начать. Он вспомнил прогулку по лагуне Линкольн-парка, куда отправился с Нико и Ричардом, и они снимали виды камерой Ричарда. Йель поразился в тот день, как они оба взаимодействовали с миром – алчно и в то же время щедро – как они хватали красоту и отражали ее. Скамейки, и пожарные гидранты, и крышки колодцев, которые Нико и Ричард снимали, – все это становилось еще прекраснее оттого, что они заметили эту красоту. И, уходя, они оставляли все отснятое еще более красивым, чем оно было до них. К концу дня Йель обнаружил, что видит все в рамках – он видел, как свет ложится на забор, и упивался солнечной рябью в витрине музыкального магазина.

– Я вас понимаю, – сказал он, – правда.

Роман тем временем вспотел, лицо его блестело. Йель пытался понять, в чем тут дело: разговор о любви так подействовал на него или он просто заболевал. То, как он заерзал на диване, предполагало, скорее, первое. Что ж, Йелю меньше всего сейчас хотелось выслушивать любовную историю.

– На другой день Ранко устраивал пикник и пригласил меня в числе прочих. Вот и все – я пропала. Он пах как надо, как темная комната. Столько в сексе связано с запахами! Я действительно верю в это. И он в меня тоже влюбился.

Она замолчала, подняв палец, и, похоже, сосредоточилась на дыхании. Йелю не терпелось задать вопрос, просто чтобы заполнить тишину, но вошла Дэбра, с большими белыми кружками кофе для Йеля и Романа. Ни сахара, ни сливок: один кофе, и такой жидкий, что сквозь него просвечивало донышко. Роман неловко взял кружку и сразу поставил на кофейный столик. Дэбра оперлась о дверной косяк, скрестив руки – аллегория скучающего нетерпения.

– Это все еще о Ранко?

Йель кивнул.

– Мы дошли до скрепок, – сказал Роман.

– Это из-за него она отдала вам картины. Вы ведь понимаете?

– Я этого не отрицаю, – сказала Нора прежде, чем Йель нашелся, что ответить.