Очередь изогнулась, и Йель огляделся, нет ли поблизости кого из знакомых.

– У меня такое чувство, – сказал он, – словно все мы в ловушке какого-то огромного колеса осуждения. Мы тратим всю свою жизнь, чтобы преодолеть его, и вот к чему приходим.

– Дело в том, – сказал Тедди, – что сама болезнь как будто осуждает тебя. У нас у всех на плечах маленький Джесси Хелмс[126], верно? Если ты заразился, переспав с кучей парней, тогда это осуждение твоей неразборчивости. Если ты заразился, переспав один раз с одним парнем, это чуть ли не хуже, это словно осуждение всех нас, типа сам акт является проблемой, а не число совокуплений. Если же ты заразился потому, что думал, что неуязвим, это осуждение твоего самомнения. А если ты заразился потому, что знал, что можешь заразиться, и плевал на это, тогда это осуждение твоей ненависти к себе. Не потому ли все так любят Райана Уайта[127]? Как Бог мог допустить такое с каким-то несчастным мальчишкой с болезнью крови? Но даже в этой ситуации люди ужасны. Они осуждают его просто за то, что он заболел – неважно, каким образом.

Йель всегда считал Тедди словоблудом, но сейчас он был согласен с ним.

Чуть поодаль, на помосте, начал выступать мэр Вашингтон.

– Как чернокожий, испытавший на себе дискриминацию, – говорил он, – как представитель расы людей, пострадавших…

– Он хорош, да? – сказал Тедди. – Нам свезло.

– Он пролезет на второй срок раньше, чем мы достоим эту очередь.

– Зацени персонажей из «Семейки Аддамс» вон там, – сказал Тедди.

Йель огляделся, но ничего такого не заметил.

– Три часа, за парнем с бородой.

Йель увидел сперва темноволосого мужчину, на плече у которого пристроился сине-зеленый ара. Он говорил с кем-то, смеясь, и на секунду Йель перестал замечать что-либо, кроме этого красавца с его прекрасной птицей. Но затем он различил позади него группу жутко изысканных молодых людей – все в черном. Одним из них был Роман. Йель замахал было ему, но тут же перестал.

Он никогда не видел друзей Романа, но и представить не мог, что они такие: двое высоких, бледных, миловидных мужчин, которые могли быть геями (учитывая обстоятельства, это было весьма вероятно), и молодая блондинка с волосами до пояса, с серебряным кольцом в носу. Что же он себе воображал? Прежде всего, он не позволял себе слишком много думать об этом. В целом, чем больше он думал о Романе, тем сильнее запутывался. Роман представлялся ему тенью, приходившей по ночам, пустым экраном, на который он мог проецировать все, что хотел. Роман для него был не тем человеком, который самостоятельно показывается на гей-параде, с бесподобными друзьями, о которых Йель никогда не слышал. Роман сидел дома и корпел над диссертацией.