– Мужайся, – сказала Фиона. – Теперь это «Уолмарт»[130].

– Нет.

Он повернулся к ней от раковины, с рук капала вода. Они были у него в студии, и Серж, примостившийся в углу на складном стуле, слушал их с изумлением. Сесилия сидела с Фионой за большим деревянным столом. На ней была бежевая водолазка, благодаря цельной простоте которой она выглядела защищенной – от городского хаоса, от ядовитых стрел родных людей.

– Они словно пытались быть символичными, – сказала Фиона. – По крайней мере, это не штаб-квартира республиканцев, ничего такого. Ричард, слушай, остался «Старбакс» на углу Белмонт и Кларк. Там… там не так стерильно, как ты можешь подумать. Но не как раньше. Каждую зиму у них эта суповая прогулка. Ходишь от ресторана к ресторану и угощаешься супом. Все слоняются по улицам: геи, натуралы, дети в колясках. И суп. Это прекрасно. Ты бы не хотел, чтобы он остался прежним. Потому что тот драйв, что ощущался раньше, он был завозным, и кругом витало… ну, знаешь, кругом витало отчаяние. Даже до СПИДа.

– Значит, он из этого вырос, – сказал Ричард.

– Больше нет Бойстауна! – рассмеялся Серж. – Мальчики стали мужчинами. Теперь это Мэнстаун!

Шутку никто не оценил.

– Ты когда-нибудь задумывалась, – сказал Ричард, – до чего время неуловимо?

Нет, она не думала. Совсем не думала. Она с трудом представляла, как вернулась бы в прошлое, потеряв опору под ногами.

– А я думал, – сказал он. – Уверен, я бы закатывал глаза на эту джентрификацию, но слушай, милая, я уже старый и повидал немало всякого дерьма, и я тебе говорю: радуйся, пока есть время. Это тебе не игра. Лучшее не всегда впереди. Знаю, сейчас так кажется, но это иллюзия. Может, ты оглянешься назад через полвека и скажешь: «Тогда было последнее хорошее время».

Фиона закатала рукава. Было так заманчиво считать разгульные восьмидесятые великой эпохальной битвой всей ее жизни и что она уже в прошлом. Даже ее работа в магазине, ее правозащитная и благотворительная деятельность всегда казались ей следствием прошлого. Люди по-прежнему умирали, только не так быстро, сохраняя чуть больше достоинства. Что ж, по крайней мере в Чикаго. Она считала одним из своих великих моральных изъянов то, что даже близко не испытывала такой же тревоги по поводу нестихающего кризиса СПИДа в Африке. Она все равно делала пожертвования в эти фонды, но ее беспокоило то, что она не сочувствовала всем сердцем, не проливала слез, не мучилась бессонницей. За прошлый год в мире умер от СПИДа миллион человек, и она ни разу не заплакала о них. Миллион человек! Она долго задавалась вопросом, не расистка ли она, или дело было в огромном Атлантическом океане? А может, все потому, что страдало не только африканское гей-сообщество, вирус убивал не только юных красавцев, напоминавших ей Нико и его друзей. Конечно, всякий альтруизм в какой-то мере обусловлен эгоизмом. И, может быть, у нее в сердце, в этой жизни, хватало места только для одной большой задачи, очерченной одним бедствием. Клэр, казалось, выросла в твердой уверенности, что самая великая любовь ее матери всегда была направлена на что-то, скрытое за горизонтом прошлого.