– Почему?

– Этот ее ужасный сын приехал в гости на выходные из Боулдера. Она спросила, можно ли взять его с собой, и я ответила нет.

– Ты ужасна.

Она протягивает мне доску для хлеба.

– Почему я должна его приглашать? Он не знал Анну.

Я расставляю на столе бокалы, по два. Раскладываю ножи и вилки. Ставлю соль. Перец. Сосредотачиваюсь на каждой мелкой задаче, будто она – мой спасительный канат, удерживающий меня в настоящем, в моей теперешней жизни. В голове никак не перестанут звучать слова Розмари, тот будничный, неприкрашенный голос, которым она отпустила мне мои грехи.

– Что еще нужно сделать? – спрашиваю я.

– Можешь открыть несколько бутылок кларета, чтобы дать подышать. И потереть сыр. На дверце холодильника кусок пармезана.

Она ставит в центр стола керамическую вазу с лаймами и ярко-зеленой грушей.

– Выглядит мило, – замечаю я.

– Ты, наверное, совсем вымоталась.

– Это правда.

– До сих пор не понимаю, зачем ты потащилась в Мемфис с Питером.

– Он попросил. Он никогда не просит. – Я захожу в кладовку. – И я рада, что поехала. Не знаешь, куда делся штопор? Его здесь нет.

– Последний раз, когда я его видела, он был на крючке. Может, упал. Захвати мне головку чеснока, раз уж ты там.

– Хорошо. Я видела Розмари, – говорю я, отдавая ей чеснок. – Была у нее дома.

– Розмари, – повторяет она. – Я и забыла о ее существовании.

– Это была идея Питера.

– Она была такой странной девочкой. То, как она цеплялась за отца. Эти пустые глаза. Помню, в ней было что-то, что побуждало Анну бежать из дома каждый раз, как Розмари приезжала в гости.

– Ей не нравилось, как Розмари пахнет.