В то лето, проведенное с моим братом, мое пристрастие к выпивке ослабло. Я не пил спиртного, вернее, пил редко и только вместе с Джеком, когда мы усаживались на скрипучие деревянные стулья на парадном крыльце. Физическая усталость от работы на ферме, казалось, заглушала то, что раньше толкало меня к бутылке. Тогда я не мог объяснить этого, да и сейчас не могу, но эти три месяца были самыми трезвыми с тех пор, как я покинул дом.

В сентябре я вернулся в Филадельфию и начал готовиться к выпускным экзаменам. В городе, окруженный друзьями и единомышленниками, я снова почувствовал жажду и погрузился в беспорядочную студенческую жизнь. Я уже много месяцев не получал вестей от Джека. В ту же зиму я написал ему о своей договоренности с доктором Коггинсом и о намерении создать клинику в округе Шарлотта. По правде говоря, близость предполагаемой клиники к ферме брата и побудила меня согласиться на эту работу. Мне нравилось проводить время с Джеком и Доротеей, и я мечтал о возвращении к семье и знакомым местам. Я чувствовал, что моя детская обида проходит, и воспоминания, едва ли достойные того, чтобы их хранить, превращаются в терпимые и даже желанные. Причиной этой перемены был Джек. Он не страдал в родительском доме так, как я; моменты и события, которые он помнил, как будто касались совершенно другого детства, других родителей, другого дома. Я слышал, как он рассказывал Доротее о пироге с персиками и корицей, который пекла наша мать; об игрушечном поезде, который наш отец сделал из старой жестянки из-под табака, а рельсы соорудил из обрезков дерева, сложенных вместе и отшлифованных тонким и гладким песком; о зимней ночи, когда отец вез меня, бредящего от лихорадки, к доктору в город. Почему я ничего этого не помню? Может быть, он выдумывал свои истории? Сочинял их ради меня или ради себя? Я не знаю. Но что бы Джек ни говорил тебе о том времени, какие бы истории ни рассказывал о нашем детстве в Линнхерсте, о родителях и о жизни, которую они вели, знай: он говорит правду.