Я положил руки на живот Доротеи и ощупал очертания младенца внутри. Ничего не определив, сильнее надавил ей на живот, а потом просунул руку между ее ног. Она повернула голову и слабо застонала.

Тут я понял, что Доротея не может родить, как бы ни старалась. Ребенок лежал поперек, прижатый к грудной клетке. Возможно, он умирал или уже был мертв. Это осознание пришло ко мне ясно, как будто было напечатано на странице медицинского учебника, и я знал, что ни я, ни какой-либо другой врач ничего не могли бы сейчас сделать, чтобы улучшить прогноз. Доротея, тужившаяся так долго и упорно, была обречена с самой первой схватки, она была обречена уже несколькими месяцами раньше, когда плод впервые отвернул голову от ее сердца, вытянул ноги поперек ее живота и улегся лицом вниз, к земле, на которую он никогда не ступит.

Я посмотрел на Джека, изучавшего мое лицо, и не сказал ни слова, но он прочел мои мысли по сжатым губам и бегающим глазам – я был не в силах встретиться с ним взглядом.

– Ты можешь спасти их? – спросил наконец брат. – Пожалуйста. Пожалуйста, спаси их.

Грудь Доротеи все еще вздымалась, а глаза под веками подергивались быстрыми, скользящими движениями. У меня было мало вариантов, но, когда я посмотрел на Доротею, на ее милое лицо, передо мной открылся единственный путь, который мог привести к удовлетворительному, удачному исходу.