Конечно, твое терпение победила радость тех людей, которые решили, что я праздную триумф, и ликовали оттого, что ты побежден. О каких триумфах ты мне рассказываешь? Здесь вокруг моей Диатрибы было такое молчание, что у меня почти выпало из памяти, что я ее написал? Я всегда хотел быть один, для меня не было ничего ненавистнее и хуже заговорщиков и властолюбцев! Боже бессмертный! Как обрадовались твои приверженцы выходу твоей книжонки, появившейся словно из засады! Какие ликующие возгласы посыпались! «Эразм получил, что хотел, у него теперь болезнь потяжелее каменной!»[1572] Были и другие, далеко не евангельские речения!

Однако ни колкость твоего пера, ни наглость такого рода возгласов не заставили меня в этой апологии меньше пользоваться советами разума, чем чувства. В устной речи иногда движение души опережает разум; в письменной — нисколько не следует уступать страстям: следует смотреть не на то, что кажется правильным в таком возбуждении, а на то, что может казаться правильным всегда. Хотя здесь, по правде сказать, борьба с чувствами была очень легкой. Выученный столькими письмами и пасквильными книжонками, я огрубел для такого рода поношений!

Но хочешь знать, сколько бед породили твои укусы? О если бы ты направил против меня свое перо, гораздо более враждебное, чем сейчас, пять лет назад, когда ты меня прославлял! Действительно, так как ты в этом недружественном ответе хочешь казаться другом, если небу угодно, даже чистосердечным, то я хочу, чтобы ты вкупе со своими знал: я не столь глуп, чтобы обмануться такого рода хитростями, и не столь слабодушен, чтобы меня могли встревожить твои поношения.

Было бы проще, если бы ты и люди, тебе подобные, неистовствовали против меня открыто. Ведь ты имеешь обыкновение την λεοντην ενδυσαμενος[1573] и вести дело дубиной![1574] Сейчас поверх львиной ты натянул лисью шкуру и мажешь меня отравленным медом![1575] Для этой истории, продолжающейся почти полтора года, понадобилось привлечь пустослова, который сочинил речь, добавил риторических прикрас, как это принято по отношению к человеку, умудренному в риторике. Ведь я знал опустошающий, с огромным шумом сбегающий с горы поток твоей речи, увлекающий за собой камни и бревна! Речь этого пустослова течет мягче, но заключает в себе весьма много яда. От меня не укрылось, кто он. Ведь это один из тех, которые — как ты сам должен признать, если хочешь казаться чистосердечным и памятливым, — почерпнули все свое красноречие из моих сочинений. Для меня уже не новость узнавать в своих ранах свои же собственные стрелы.