Одного подставного ритора было недостаточно, и, так как бремя войны тяготит, ты выпускаешь на нас своего Патрокла[1576], который одновременно сражается с нами и твоим оружием, и своим, т. е. при помощи речей. Однако он до такой степени лишен дара слова, что подавил меня скорее своей велеречивостью, нежели доводами. Ты не думай, что я заблуждаюсь в тонкостях различения речей: нет никого, кто мог бы сделать то, что он, и, помимо всего, его ораторский дар мне очень знаком. Потому что он первый оратор, красноречие которого обходится без чтения хороших авторов и без знания грамматики. И если ты согласен, что нелепые приукрашивания встречаются у него чаще, чем у тебя, то я не возражаю. Но к твоей книге примешано много безвкусного и безграмотного; я никогда не поверю, что это идет от тебя — в своем месте это будет отмечено.

Тем не менее такое условие борьбы для меня более несправедливо, чем в борьбе гладиаторов. На арену выпускают одного против одного, ретиария на мармиллона[1577]; мне же одному приходится иметь дело со многими. А если и с одним, то с Герионом[1578]. Исаак в одном человеке познал двоих[1579], что касается меня, то я в одной книге чувствую разные голоса и различные усилия. Борьба идет с фалангой, не менее вооруженной красноречием, ученостью и хулами, чем хитростями, изворотливостью и побочными намерениями.

Представь теперь замысел твоих пустословов, которые думают так: не следует неистовствовать против Эразма и безудержно бранить его. Это может избавить его от подозрений, которыми он отягощен в глазах князей, от ненависти, с которой донимают его теологи и монахи. Но он ищет славы. Поэтому мы станем повсюду долбить, что он ничего не знает, и везде с великой брезгливостью и презрением оплевывать его как ничтожного человека. Это его заденет больше всего. Впрочем, чтобы нам поверили, мы подмешаем похвал, изобразим дружбу и сдобрим все состраданием больше, чем ненавистью. Наделим его умом, наилучшей красноречивостью, чтобы читатель, увидев здесь искренность, подумал, что мы наделили бы его также и всем остальным, если бы он того заслуживал. Затем мы всеми способами увеличим и обострим подозрение и ненависть, которыми его давят, говоря, будто бы он чувствует, как мы, но притворяется — отчасти из страха, а отчасти из корыстолюбия. Мы сильно предпочтем софистов, которых сравним с ним. Наконец, поведем дело так, что стяжаем благодарность обеих сторон — и у братьев, которые уже много лет хотят ему зла, и у софистов и фарисеев, которые уже давно считают его своим врагом из-за благородных наук (ob bonas litteras). Наконец, мы подмешаем ко всему столько грязи и брани, что если его — человека старенького и робкого — не утомит болтливость и не смогут сокрушить доводы, то в конце концов мы прикончим его проклятиями.