— Якименко, переведи ей, — сказал Залывин, — я не настаиваю, а прошу дать солдатам приют на час и покормить их.

Расплываясь в насильственно приветливой улыбке, попечительница закивала головой.

Во всем этом Залывин вскользь усмотрел что-то нехорошее, иезуитское, но всерьез не принял собственного мимолетного опасения: желание дать кратковременный отдых бойцам и себе пересилило в нем чувство подспудной настороженности. Да и не был он по простоте своей человеком подозрительным и искушенным в каких-либо возможных кознях со стороны гражданских лиц, тем более с виду совсем безобидных женщин, далеких от войны и политики. Эта беседа, с расспросами и ответами, продолжалась в течение пяти минут, а затем попечительница всех солдат повела в помещение, продолжая говорить, что она рада гостям и что всем им будет оказан достойный прием.

— Ну и богадельня! — торжественно сказал Финкель, любивший обычно помолчать. — Сроду бы не подумал, что здесь нас приветят.

Двери в помещение оказались низкими, и Саврасов ударился лбом о притолоку, крякнул, выругался, потер ладонью ушибленное место. Другие засмеялись. Засмеялась и попечительница, в то же время жестами давая понять, что она извиняется и выражает Саврасову свое искреннее сочувствие. Покружив по лабиринтам, оказались в просторной комнате с длинным непокрытым столом посередине, с длинными лавками, устланными шерстяными дорожками. Залывин сообразил, что это трапезная. В одном из ее углов горела под распятьем лампадка, пахло деревянным маслом.

Спустя немного по трапезной засновали девицы, неся супницы и тарелки, глиняные, облитые глазурью бокалы, вилки, ложки, ножи. В трапезной вкусно запахло куриным супом.

Солдаты, попав в необычную обстановку, сидели за столом притихшие, смирные, как овечки. Обитель благородных девиц, которая будто спряталась от времени, от войны, от неспокойной жизни людей, действовала на них подавляюще. И хотя, как говорится, русский солдат, куда бы ни пришел, все дома, здесь домашнего расположения что-то не чувствовалось. В этом убежище от мирских соблазнов, где юные девы, судя по их суете, пытались угодить уставшим солдатам, Залывин неожиданно вспомнил о Бакшанове, о Маше, о Наде Ключанской. Последней он так и не написал ничего о себе, решив, что это теперь совсем ни к чему. Тем более никаких обещаний не было да и дружба-то с нею оказалась короткой. К тому же образ осиротевшей Маши теперь затмевал ее. Распятье, лампадка, тихо, без копоти цедившая слабый свет в затемненном углу, опять всколыхнули в нем давнюю, приглушенную боль, и ему вдруг страстно захотелось выпить. «Только вряд ли эти благочестивые куклы держат у себя вино, — подумал он с тоской и своим нестерпимым желанием. — Вот ведь, — размышлял он, поглядывая на попечительницу, сцепившую на животе сухие, старческие ручки с обвисшими на них широкими рукавами ее платья, похожего на мантию, — вот ведь, наверно, не коснулись этих женщин ни грубая реальность войны, ни политика, ни слезы и горе обездоленных, ни муки погибших, ни даже страх за благополучие своего маленького мирка, огороженного от всего света лишь невысокими стенами».