Заправляя укороченную рубаху под ошкур брюк, Саврасов пошутил:

— Эдак они меня совсем разденут. Ты знаешь, Толя, мы сейчас с тобой в положении Хаджи-Мурата.

— Что? — не понял Залывин, думая о своем.

— Я говорю, что мы, как Хаджи-Мурат. Ну, из повести Толстого.

— А-а-а, да-да, похоже.

— Он ведь, когда его казаки в горах окружили, вот так же отстреливался, как мы. А если в него попадала пуля, он вырывал из бешмета клочок ваты и затыкал рану. Какая сила духа была у человека? А?

Залывин улыбнулся.

— Она у нас тоже не меньше. Вот только бешметов у нас нет. Затыкать раны нечем.

— А как здорово его Толстой с цветком татарника сравнил? Помнишь?

— Помню.

— Красивый цветок. Вроде сам просится в руки, а попробуешь сорвать — не сорвешь. Вот и нас рвут немцы, а мы не поддаемся.

Впереди за камнями мелькнула фигурка, Залывин поймал ее на сверленый кожух автомата, коротко давнул на спуск. Три или четыре пули рикошетом визгнули там по валунам. Фигурка исчезла. Немцы снова стали стрелять, но уже не показываясь.

Залывин приподнялся, провел рукой по мокрой груди, опять лег, отвечать на выстрелы не стал.

Вечер вроде наплывал на плато и скатывался. Солнце стояло низко и уже совсем не грело, зато небо здесь, наверху, было широким, разгонистым, а воздух чистым и свежим. Вспомнились друзья — Ленька Бакшанов и Антон Боголюб. Скоро и его не будет. Знать, было не суждено всем троим вернуться домой. Не хотелось об этом думать. Потом он вспомнил Могилев… Надю Ключанскую, Олю Милославскую…

Что у него было? Да ничего не было. Три дня назад, когда он, свернувшись по-собачьи, спал в окопе, ему приснилась женщина… Молодая, сильная, желанная… «Этому же цены нет!» — подумал он тогда, проснувшись и не веря, что это сон. Что ж, спасибо судьбе и на том. Вот Машу жаль. Кажется, он одну ее и любил…

Потом озеро встало перед глазами — тихое, и глянец на нем, как масло. На лодке сидит рыбак и дремлет над удочкой… А в березовой роще — смех, девичьи вскрики, визг веселый… Как далеко ушел он от родных мест, от горбылевого домика, от знакомой до каждого камешка улицы, от матери, от отца… Мать и сейчас, наверное, ходит по двору, кормит кур, сыплет им пшеничное крошево… Неужели она не чувствует, что у него беда? «Мама, ма-атушка, — поднял глаза Залывин в синюю даль над лесом. — Прощай!»

Они погибли вскоре, сначала Залывин, потом Саврасов. Смерть Залывина была легкой: пуля ударила в сердце. Саврасов долго мучился, умирая…

20

20