Потом все было проще и легче. Где же все-таки мера героического и будничного? Нет, что-то тут не то и не так: дело не в установке, не в общественном мнении, а в высшем суде… В совести, в справедливости… «Жизнь» — как емко звучит слово! «Смерть» звучит не так. Оно просто. А жизнь — это что-то необозримое, трудное, то, чем всегда недовольны, и то, что всегда любит каждый человек…
Галки все летали, кружили над лесом. На высоте было тихо и печально, словно на кладбище в поздний час.
Саврасов бочком подобрался к Залывину, спросил:
— Как думаешь, долго они будут молчать?
— Не знаю. Знаю, что нас они отсюда не выпустят.
— Это точно. Что-нибудь придумают. Им умирать тоже не хочется. Знаешь, Толя, — Саврасов впервые назвал Залывина просто по имени, — у меня и злость пропала. Не пойму, хорошо это или плохо. Раньше кипел весь, а сейчас — какой-то холодный я.
— Когда это — «раньше»?
— Ну, в обороне. Да и до этого тоже. Это я, наверное, понял, что не выкрутиться нам. Ты знаешь, Толя, я бы согласился умереть хоть сейчас, если уж суждено… только бы больше войны не было и еще бы узнать хотелось, какой она будет — победа, как ее люди встретят?
— Радоваться будут, что же еще? Вино пить…
— И за нас с тобой, и за ребят, что полегли?
— И за нас, и за них. Может, только не сразу… когда с сердца накипь сойдет.
— Это верно. Я вот успел окончить педучилище… Третий класс вел. Знаешь, интересно с ними. Маленькие, а смышленые, чертенята. Иной раз подкинут вопрос — ответ и в энциклопедии не откопаешь.
Залывин знал, что Саврасов работал учителем.
— Да, есть в тебе эта струнка. Ты людей понимаешь. С Михайлой Якушкиным, как с ребенком малым, возился.
— А он после смерти Петра и был ребенком. Жаль их. В них хитрости не было.
— А Якименко?
— Хо-хо! Это прохиндей! Я не раз замечал: как где свалка кончается, он уже там. Словно был вместе со всеми. И приказывает: «Давай, давай!» Так, не человек, дерьмо!
— Это верно, — подтвердил Залывин. — Был бы человеком, лежал бы сейчас среди нас.
Саврасов вздохнул и потянулся к вещевому мешку.