— Ты бы лучше сказал, — не выдержал Саврасов, — за сколько сребреников ты, иуда, продал Родину.

— Будьте благоразумны… Я пришел к вам ради вас…

— Вот на этот раз ты лжешь, — громче сказал Залывин. — Ты бы ни за что не пошел на переговоры, если бы не заставили немцы. Видишь, как тяжело быть холуем?

Парламентер горько усмехнулся, словно признавая справедливость сказанных слов, ответил:

— Моя песня в любом случае уже спета. Подумайте о себе. Война подходит к концу, и умирать никому не хочется. Даже мне… — он опустил платок, потом поднял его ко лбу, отер выступивший на нем пот, очевидно чувствовал, что уйти ему отсюда не суждено. — Я сказал все, решайте, — добавил он медленно, неуверенно, не ожидая ответа, стал развертываться к ним спиной.

— Повернись! — крикнул Залывин.

У Залывина не было к нему жалости, он видел, что это враг, враг беспощадный, давно оторвавший себя от своего народа — и не по прихоти судьбы, а по убеждению, и смерть ему фактически давно не страшна. Жить, безусловно, хочется всем, в этом он прав. Но ведь иной раз и жизнь бывает страшнее самой черной смерти!

— Я тоже понял тебя. А ты не подумал, что изменник не имеет права быть парламентером?

Тот опустил голову, рука безвольно выронила платок.

— Но я… — еще тверже сказал Залывин, — я продляю тебе жизнь. Ты еще ответишь перед Родиной.

Саврасов глянул на Залывина с тяжелым укором, медленно опустил автомат.

— Зачем ты дал ему уйти? Это же матерый волк!

— Конечно. Но он все-таки парламентер.

Пятьдесят метров у края пропасти — вот вся территория, которая им принадлежала. И они за нее дрались, во всякое другое время эти пятьдесят метров в длину и два — в ширину не имели бы ни для кого никакого значения.

Немцам этот клочок тоже был бы ни к чему, но и они не думали от него отступаться. Они решили «рубить» эту территорию по кускам.

Минут через десять после возвращения парламентера они весь огонь перенесли туда, где лежали за камнями Зеленчук и Швыков.

Плотность огня была такой, что ребята вжались в землю. Но и так пули нашли их. Вторично раненный, Зеленчук пополз к Швыкову, а тот — к Саврасову. Залывин крикнул:

— Ле-жать!

Но было поздно. Пуля ударила Зеленчука в голову. Он встал на колени, поднял пулемет и выпустил в сторону гитлеровцев остаток патронов. Его хлестнуло в грудь и снова в голову. Он опрокинулся навзничь и больше не шелохнулся. Швыков — ему задело бедро — выполз из зоны огня, укрылся за камнем, но потерял сознание. Саврасов подполз к нему и с трудом перебинтовал сквозную рану.

Немцы опять замолчали. Саврасов вернулся к Залывину и устало сказал: