Глава четвёртая

Наутро Ганса разбудила Марта. Она стояла над ним и трясла его за плечо.

— Вставай, — сказала она тихо, — отец умер.

Ганс вскочил на ноги и, ещё ничего не понимая толком, сразу же заплакал. Только сейчас он почувствовал: то страшное, непередаваемое, что он заметил в комнате отца и никак не мог понять, и была смерть.

Она была не только в несвязных словах отца, в его зелёном лице, растерянных и неловких движениях, но и в пепле, рассыпанном по полу, разбитом, закопчённом стекле в углу комнаты, даже в ослепительном свете лампы и ночной бабочке, монотонно бьющейся о её холодный огонь. Он вдруг припомнил мерзкий белый пузырёк с притёртой пробкой по соседству с обглоданной коркой хлеба и ещё раз понял: то, что он видел вчера, и была смерть.

Марта взяла его за руку и повела наверх.

Дверь кабинета стояла открытой, и в нём царил такой же беспорядок, как и вчера.

По-прежнему пол засыпала зола, на столе валялись рассыпанные брошюрки, а в углу, всё на том же месте, лежало расколотое надвое чёрное, обгорелое стекло.

Отец лежал на диване, закрытый с головой чем-то белым.

Около на коленях стояла мать.

Плечи её были так неподвижны и прямы, что даже не было видно, что она плакала; впрочем, она, кажется, не плакала.

Из-под простыни высовывалась только одна ладонь, непомерно большая и жёлтая.

Ланэ стоял около окна и водил пальцем по стеклу.

Ганс вырвался от Марты и бросился к матери.

Мать подняла голову и посмотрела на него. Глаза у неё были жаркие и сухие.

— Что он вчера говорил тебе? — спросила она.

Но Ганс уже не смог ей ответить: всё то, что он с необычайной остротой только что почувствовал, рассказать было невозможно, а страшный, несвязный бред отца передавать просто не стоило.

— Мама, — сказал он тихо и вдруг закричал от тошного, противного ужаса: на столе на том же месте лежала обглоданная корка хлеба и рядом с ней мерзкий пузырёк с притёртой пробкой.

— Господи, — услышал он страдающий голос Ланэ, — и кто знал, кто знал только... Если бы я вчера поднялся наверх...

— Что я, кстати сказать, вам и советовал, — раздался сзади голос Гарднера. — Госпоже Мезонье идти было незачем, конечно, она женщина, но вас профессор хотел видеть, это я вам передал сейчас же, однако вы почему-то предпочли играть со мной в шахматы.