— Господин Курт, — вдруг взмолился Ганка, — какая тут, к чёрту, оранжерея. Зачем вы мне лжёте? Станет профессор за несколько часов до смерти звать вас к себе, чтобы толковать с вами об оранжерее? Кого вы дурачите? Курт, Курт, прошу вас, — он схватил его за руку, — скажите мне правду, скажите правду! Если бы вы знали, как это мне важно!

— Ну, даю вам честное слово, — пробормотал Курт, отодвигаясь, — что я ровно ничего не знаю.

Но Ганка уже не слушал его. Он снова рухнул на стул и, зажимая руками виски, заговорил:

— Господи, как всё это дико! Как это дико! Профессор умирает один, как медведь в своей берлоге, когда весь дом полон людьми, и перед смертью вызывает вас, совершенно незнакомого человека, когда... Нет, я сойду с ума! — Он закрыл руками лицо, и по щекам его потекли слёзы.

Курт молча внимательно рассматривал его лицо и почти безволосую голову.

— Так что тогда? — спросил он с той же издевательской вежливостью. — Вот вы говорите: «вызывает вас, совершенно незнакомого человека». Хорошо! Незнакомого! Ну а где же знакомые тогда были? Вот возьмём, например, вас! Вы, очевидно, считаете себя очень близким человеком к профессору? Так где же вы были все эти дни? Не моё, конечно, дело, но разрешите заметить, ваше присутствие было бы крайне желательно.

— Я был в тюрьме, — ответил Ганка и вдруг быстро вскинул голову. — Курт, Курт, вы же всё знаете, зачем вы притворяетесь? Он же назвал мою фамилию!

Курт смотрел на него с усмешечкой.

— Вот теперь и подумайте, господин Ганка, что за чушь вы говорите! Я незнакомый человек, вы сами же так выразились, садовник, вообще чёрт знает что такое, ведь так?

— Ну, ну?

— Ну, так? И он меня вызывает затем, чтобы о чём-то поговорить со мной наедине, да ещё о чём-то таком, что касается вас. Ну, скажите, похоже это на правду? Вот вы на его месте поступили бы так?

— Да, — сказал Ганка и опустил голову. — Но что же мне теперь делать, что делать?

— А за что вы были в тюрьме? — спросил Курт, подходя к клетке и дотрагиваясь до покрывала. — Вы давно здесь?

Ганка опять смотрел на его улыбающееся лицо, на вздёрнутый нос, лоб, очень выпуклый, такого, как он считал, — не по Лафатеру ли? — никогда не бывает у умных людей, на маленькие, острые зубы, быстро переводил взгляд на тщательно расчёсанные, сверкающие от какого-то масла волосы, и ему становилось всё яснее и яснее, что ровно ничего существенного этот человек знать не может.

«Но зачем же всё-таки вызывал его профессор?»

Курт смотрел теперь на Ганку серьёзно, неподвижно, прямо и как будто что-то соображая.