Какова же все-таки действительная степень участия Зубкова в делах тайного общества? Можно ли говорить о его членстве в декабристском союзе? Оправдательный вердикт определили показания самого Зубкова, проведенное им до конца отрицание любых свидетельств о своем членстве или извещенности о тайном обществе, даже «политических разговоров» с арестованными, а также показания единственного свидетеля – друга Зубкова, Пущина. В силу этого его принадлежность к конспиративным организациям на следствии не была доказана, хотя об этом свидетельствовал вполне осведомленный Оболенский. Несомненно, в качестве уличающей информации может рассматриваться показание С. Н. Кашкина, который в ответах на допросные пункты от 24 января сообщал, что С. Семенов в доме Зубкова «в присутствии хозяина» передавал содержание адресованного ему письма И. Пущина (о намерении поднять восстание в Петербурге), впрочем, утверждая, что Зубков к тайному обществу не принадлежал. Эти показания были зачитаны в Комитете 27 января[665].

«Невиновность», при внимательном анализе показаний Зубкова и свидетелей по его «делу», а также мемуарного «Рассказа», ставится в значительной степени под сомнение, так как вступает в противоречие с целым рядом обстоятельств и весомым количеством косвенных данных. Во-первых, это многолетние тесные связи Зубкова с московскими конспираторами, что удостоверено показаниями Оболенского, Штейнгейля, Данзаса, Кашкина; об этом же говорит факт совместного обучения Зубкова с многими будущими участниками конспирации в Училище колонновожатых (в т. ч. с Павлом Колошиным и др.), предопределивший их давнее знакомство[666]; сюда же следует отнести отраженную в показаниях и «Рассказе» Зубкова его многолетнюю дружбу с активными участниками московской управы Северного общества (Пущиным, Кашкиным, Колошиным), постоянный контакт с товарищами по службе при Московском генерал-губернаторе и в Московском надворном суде. Во-вторых, это занятия «политическими науками», отнесенные Зубковым ко времени после возвращения из-за границы, – интерес, сближавший его с участниками декабристской конспирации. Питаемое им «восхищение» французскими судами присяжных и конституционными учреждениями делало его единомышленником декабристов. В-третьих, серьезное значение имеет факт сделанного Зубкову предложения вступить, очевидно, в Союз благоденствия, которое было им отвергнуто, по собственному утверждению; это указание подозреваемого осталось непроверенным. В-четвертых, особый интерес представляет упомянутое показание Кашкина о прочтении письма Пущина к С. Семенову (в нем сообщалось о подготовке выступления 14 декабря) в доме Зубкова, в его присутствии. Этому свидетельству на следствии не было придано должного значения: факт осведомленности Зубкова о готовящемся мятеже в Петербурге, видимо, остался вне сферы внимания следствия, между тем, его трудно переоценить: при Зубкове можно было говорить о самом сокровенном, не опасаясь распространения конспиративной информации. Это показывает как тесные отношения Зубкова с видными деятелями декабристского общества, так и близость его «образа мыслей» московским конспираторам, если не полное единство их взглядов. Очевидно, посвященность Зубкова в дела тайной организации, доверие к нему были столь серьезными, что при нем не скрывали самых важных вопросов, к которым безусловно относился предмет письма Пущина. Подобный уровень доверия соответствует, как правило, формальному членству (хотя бы первой ступени членства). Примечательно, что в своем мемуарном «Рассказе» Зубков придает особое значение аресту Кашкина: по словам Зубкова, когда он узнал об этом, стало ясно, что и ему самому не удастся избежать привлечения к следствию. Зубков объяснял это тем, что Кашкин был «связан со многими серьезно замешанными лицами»; при этом «Рассказ» содержит неоднократно повторяемые уверения Кашкина, «что не принадлежит ни к какому тайному обществу» (однако на следствии вскрылось обратное: оказалось, что Кашкин участвовал и в Союзе благоденствия, и в Московской управе Северного общества, входил он и в «Практический союз»[667]).