Зубков продолжал отрицать и свое членство в конспирации, и знание о ее существовании, и общий с ее участниками образ мыслей. При повторном отрицании следователи вновь сообщили о неизбежности очных ставок с обвинителями, но на этот раз в сопровождении конкретной угрозы: «…навстречу гибели идете». Подследственному настойчиво внушалась мысль, что ему не удастся избежать серьезного наказания после того, как выяснится факт «запирательства». Зубков со своей стороны настаивал на «оклеветании» «честных людей», просил очной ставки: «Возможно, что другие лица назвали меня, чтобы увеличить число виновных». Бенкендорф еще раз указал на то обстоятельство, что Зубкова обвиняют его близкие друзья – тем самым обвинение имело серьезное доказательное значение: «Вы не можете же отрицать, что эти господа говорили при вас о своих планах?». Зубков отверг и это. Его отрицание следователи встретили, по словам мемуариста, недоверчиво: сам факт, что подозреваемый был близким другом главных заговорщиков, от чего он не отказывался, для них был вполне достаточен для серьезного подозрения. Отрицание Зубкова – что при этом он не слышал от них политических разговоров – в момент допроса явно оценивалось как неискреннее, и допрашиваемый подвергался активному давлению. В заключение допроса Зубкову обещали провести очную ставку и потребовали от него обдумать свои показания, прежде чем изложить их на бумаге. Его вновь поставили перед выбором: надежда на прощение в случае полной искренности или верное наказание («гибель»).

Письменные «пункты», по заключению Зубкова, представляли собой фактически полное повторение вопросов, заданных в присутствии Комитета. Они включали вопросы о принадлежности к тайному обществу и знании его целей и намерений. «Не дожидаясь приведения неопровержимых доказательств и очной ставки с… обвинителями», предлагалось признаться откровенно в членстве или знании о существовании общества. Формулировалось доказательство принадлежности Зубкова к числу членов: его связи с активнейшими членами и полученные показания[659].

В письменных показаниях Зубков продолжил линию полного отрицания; он категорически отверг обвинения, повторив сообщение о своем участии в масонских ложах и отказе от предложения войти в состав общества с благотворительной целью. Свои контакты с главными обвинителями Зубков поставил в рамки дружеских отношений, утверждая, что никогда не имел с ними политических разговоров. От Пущина слышал о пользе освобождения крепостных, «жалобы на судопроизводство»; разговоры о важных предметах встречал со смехом, зная его как человека «веселого». О цели его отъезда в Петербург в дни междуцарствия не знал. В некотором противоречии с занятой позицией, с заявленным отсутствием политических разговоров Зубков показал, что с Кашкиным говорил о «французском правлении», депутатах, улучшении судопроизводства, адвокатах и т. д., но о тайном обществе не говорил, дополнительно сообщая, что сам вскоре «совершенно перестал заниматься политикою» (?!), «закрыл Сея и Сисмонди»[660]. Согласно «Рассказу», Зубков счел также нужным «открыть» о собраниях у Колошина по вечерам, на которых он часто бывал («мы обыкновенно съезжались все у Колошина…»), но, не дожидаясь их завершения, сам лично уезжал домой (в показаниях этой детали нет, наоборот, сообщается, что здесь между прочим говорили об «устройстве» своих имений). Зубков ссылался на Данзаса, Колошина и Пущина и вновь утверждал свои отрицания.