Подозревавшиеся в принадлежности к «злоумышленным» обществам, созданным после 1821 г., преследовались почти без исключения, с преданием суду или без суда. Доказанное членство с полным знанием цели в Северном и Южном обществах влекло за собой выдвижение обвинения «полного знание умысла» по «второму пункту» – «бунт» с целью изменения государственного устройства. Те, кому была открыта «политическая цель» общества после 1821 г., сразу оказывались под прицелом обвинения в «умысле» «бунта», что влекло за собой или предание суду, или административное наказание. Подозревавшиеся в этом лица, как правило, отрицали такого рода обвинительные показания.

Если же было установлено, что будучи членом тайного общества, человек не знал его политической цели в полном объеме, то речь шла о «неполном знании умысла». В случае А. М. Голицына уличающие показания говорили только о том, что ему была открыта цель – «распространение просвещения и усовершенствование самого себя». Вероятно, такого рода «виновность» могла повлечь за собой административное наказание. Такого же рода исход следствия был возможен, при подтверждении обвинительных показаний, в отношении В. П. Зубкова, против которого фактически выдвигалось обвинение в «неполном знании» умысла «бунта» (намерений изменения государственных порядков). Характерно, что находившегося в сходной ситуации Б. К. Данзаса при решении его участи император велел наказать месяцем административного ареста за «недонесение» о существовании тайного общества, ставшего ему известным. Зубкова фактически спасла более последовательная и настойчивая линия защиты, направленная на отрицание любой степени осведомленности о тайном обществе. При этом против него имелось более опасное показание в принадлежности к Северному обществу.

И. Ф. Львов, согласно выдвинутым обвинениям, был посвящен в план 14 декабря, что квалифицировалось как «знание о предстоящем мятеже без действия без полного сведения о сокровенной цели» (по роду виновности «мятеж»). Но, помимо этого, имелись подозрения в том, что он принадлежал к тайному обществу и знал его политическую цель («полное знание умысла» по роду виновности «бунт»). Это ясно наблюдаемый пример совмещения двух родов вины, что в других случаях влекло за собой предание суду (в пространстве от VIII до X разряда). В отношении младшего брата, В. Ф. Львова, могло быть заявлено первое из этих обвинений.

Особый случай представляют А. С. Грибоедов и Н. П. Воейков, ввиду длительности конспиративных контактов и возможной включенности в самые потаенные планы готовящегося заговора. Предмет разговоров Грибоедова с Рылеевым (возможность будущего переворота) и предполагаемое содержание киевских встреч с лидерами Васильковской управы (планы военного выступления), так же как и предложения о вступлении в Северное и Южное общества, – все это дает основание для обвинения по «второму пункту» («бунт») – в знании политической цели («полное знание умысла» «без всякого действия»), по мятежу – в «знании о приуготовлениях к мятежу без личного действия, но с сведениями о сокровенной цели». По совокупности виновности, Грибоедов мог быть предан суду, в пространстве от VII до IX разряда. То же самое относится к Воейкову, учитывая обвинение в принадлежности к Северному обществу. Но, в отличие от Грибоедова, нет достаточных оснований для обвинения Воейкова в полном знании «умысла бунта». Контакты с Якубовичем и другими руководителями заговора накануне выступления 14 декабря позволяют считать, что против Воейкова могло быть выдвинуто обвинение в «знании о предстоящем мятеже без действия и без полного сведения о сокровенной его цели» (IX разряд). Согласно показаниям свидетелей, М. Ф. Голицын, А. А. Плещеев 2-й, И. Д. Лужин знали о политической цели тайного общества (введение Конституции), причем первые двое были осведомлены о готовящемся военном выступлении. Совокупность двух родов виновности могла привести к преданию суду этих офицеров и определению наказания в соответствии с VIII–IX разрядами. То же самое относится к А. К. Ливену, против которого имелось показание о членстве в тайном обществе.