Всем этим американец не грешит. Но обо всем этом я вспомнил, когда посмотрел фильм «Заложник», в котором выступает Иван Мозжухин[271].
Печатается по: Последние новости (Париж). 1928. 15 февр.
Сергей Волконский О РУССКОМ ЭКРАНЕ
Было время, когда русский экран страдал от двух недугов: литературность и внутренняя психологичность. Его заливала система «внутреннего сгорания». Это было перенесение на экран стремлений и приемов Художественного театра. «Чувствуй», – говорил режиссер актеру. И в этом процессе чувствования заключалась «задача» лицедея.
Не место здесь касаться воспитательной ценности приемов Художественного театра по отношению к живой сцене, но по отношению к экрану, к безмолвному зрелищу, результат был убийственный: отсутствие движения. «Чувствуй», – говорили актеру. Вы понимаете глагол «чувствовать» в повелительном наклонении? Я не понимаю. Но актеру приказывают, и он «чувствует». Он медленно втягивает дым от папироски, он медленно проводит пятерней по волосам, он многозначительно и медленно запускает палец между шеей и воротничком. Все это не интересно в смысле «зрелища», движение сведено до наименьшего, но зато он «чувствует». Если бы к экранным лучам прибавить еще какие-нибудь лучи психологической рентгенизации, мы бы увидели, как змея ревности гложет сердце, как раскаяние заливает истерзанную совесть, мы бы увидели, как героические намерения возникают, развиваются и зреют в темных глубинах сосредоточенной мысли… Все это мы бы увидели, если бы… Но на самом деле видим лишь глубокомысленно чванного и самоуверенного господина, который между приподнятых плеч важно поводит сумрачной головой, видим палец за воротничком, лоснящиеся, особенным кинематографическим лоском лоснящиеся волосы, пепельницу и дым… Согласитесь, что в смысле «зрелища» все это не представляет ничего, как говорят там, за рубежом, «ничего выдающегося».
Если вообще театральное зрелище отличается от всех прочих зрелищ, предлагаемых прочими искусствами, тем, что в нем участвует движение (которого в других искусствах нет), то понятно, что в кинематографе тем более нужно соблюдение этого важного привходящего. Что же останется от кинематографа, когда отнимете движение? Ведь кинематограф не есть ряд одиночных или групповых фотографий – это есть сцены, это есть развитие.
Всякое развитие предполагает три момента: начало, середину и конец. Этих трех моментов лишены те картины внутреннего «переживания», которые давал русский экран прежде. Они могли остановиться в любой момент, как и продолжаться до бесконечности. И вот в картинах, которые за последнее время мы видели на русском экране (то есть из России приходящих), чувствую совсем другую режиссерскую указку. Актеру не говорят: «Чувствуй» в повелительном наклонении, а ему говорят: «Покажи, действуй». И получается лента движения. Сразу возбужден зрительный интерес, а уже в нем и через него пробуждается интерес умственный и психологический. Действие, вот зерно зрелища, потому что оно же зерно жизни. И характер, который есть всегдашний, главный предмет актерского искания, – в чем же его проявление, в чем возможность его проявления, как не в действии, в его способах и в его целях?