Широта культурного кругозора Левинсона-критика в первые годы эмиграции не отвлекала его от весьма актуальных в то время поисков общей стратегии выживания и развития русского искусства за границей. Свои выводы на этот счет он предлагал читателям: «Какое же искусство мы назовем русским? То ли, что создано мастерами, русскими по крови? Едва ли. <…> Историю и характеристику русской школы <…> не построить ни на племенных, ни на территориальных признаках. Рационализировать ее пока невозможно. Но мы видим отчетливо, что ее бытие есть нечто реальное, а не мистически лишь сущее. <…> Что же делать нам, выведенным на Запад скорбными путями изгнания? Вновь обозреть и проверить наше преемственное достояние, сопоставить его с шедеврами европейского искусства, ознакомить с ним иностранцев»[523].

Именно в этой формуле кроется уникальный для Зарубежной России феномен творческой приспособляемости самого Левинсона, избравшего судьбу посредника и коммуникатора между русской и западной культурными традициями[524]. Успеху в этом непростом предприятии способствовало уникальное сочетание его личных качеств и дарований. Блестящее знание важнейших европейских языков давало свободу самовыражения, а дар эссеиста и авторитет эксперта во всех без исключения областях искусства открыли перед Левинсоном двери редакций ведущих газет и журналов Парижа (газеты «Коммедия», «Тан», «Ле нувель литтерер», «Же сюи парту», журналы «Кандид», «Арт мантли» и др.) и многократно расширили круг его аудитории. Его «статьи <…> удивили многих читателей, знающих, что автор их не француз, удивили чутьем слова, точной, безукоризненно построенной фразой, какие указывал он французским переводчикам в своих переводных трудах, не нашедшим словосочетаний, оборотов, фразопостроений, какие нашел в своем огромном лексиконе этот чужеземный критик»[525].

Еще одна грань творческой личности Левинсона, принесшая ему необычайный успех в Париже, – талант лектора. Много лет, начиная с лета 1922 года, он вел публичные лекции о живописи в Лувре, о русском балете, театре и литературе – в Сорбонне, которые пользовались широкой популярностью у французской околохудожественной публики[526].

При всей широте художественных интересов художественного критика, кинематограф традиционно не входил в круг приоритетов Левинсона, а в русские годы он вообще занимал периферийную область его внимания, не спровоцировав даже на эпизодическое участие в известных диспутах о театре и кинематографе 1910‐х годов. Но тонкое понимание сценического жеста и движения, безукоризненное чувство живописных форм, которыми был отмечен его вкус, типологически были адекватны кинорецепции и без особых натяжек экстраполируются на экранное зрелище. В одной из балетных рецензий 1911 года он, например, отмечал: «…танец и живопись близки друг к другу как объекты драматического восприятия <…>. Если бы заменить все действие “Шехерезады” или “Жар-птицы” умело подобранным рядом живых картин, зритель мог бы с бóльшим спокойствием, более глубоко воспринять необыкновенные красоты композиции и орнаментики, рассыпанные Бакстом и Головиным <…>, отказ от скудного хореографического содержания названных балетов не представляется слишком большой жертвой»[527].