Три. От нее исходил аромат. Встань под верным углом, и он пройдет сквозь меня, и оставит дырку, сквозь которую засвистит ветер, когда я встану под верным углом.

Я сидел за ней в машине, по временам, когда Рекс ехал в город, а она в школу, а я на работу. Когда я ехал сзади, она была спереди, на пассажирском сиденье. Она не застегивала пояс, и Рекс говорил ты едешь на Сиденье смерти, Мелинда, сиденье, на котором ты сидишь, называют Сиденьем смерти, знаешь ли, и я был прямо за ней, на заднем Сиденье смерти, и ногами не доставал до пола, если не считать бугорок посерединке.

И вот в пассажирском окне подле нее отражались под углом встречные легковушки и грузовики, и она отражалась тоже, там, в ожидании; и легковушки и грузовики в окне неслись стремглав и впадали прямо в ее отражение, поглощались и взрывались, и назад, из ее отражения, в мое сонное опухшее лицо летели осколки солнца, бледнеющая улица и прибой аромата.

Все-таки аромат исходил от ее головы, а не от образов, взрывающихся светом в стекле; я же не совсем чертов идиот. Всего лишь аромат духов: чистый, насыщенный, смутно чувственный. Вообразите: нечто сушится на веревке и колеблемо ветерком. Не стоит приписывать многое лошади с холодными копытами.

Или: как-то раз оказываюсь на улице позади нее с подружкой. Я поедал брецель на обед, большой и мягкий, как мое лицо, чудовищно соленый брецель, и уже скоро, через квартал-другой, сообщник продавца брецелей воодушевленно продаст мне пепси, но вот ее туфельки громко, весьма громко стучат по мостовой, как насос в недрах глубокого колодца, и вот темные густые волосы свешиваются почти до талии, и ветер выделывает с ними что-то эдакое, и, конечно, где волос, там аромат, и я пронизан им насквозь, весь в соли, как в песке, и миссис Лот в ее беретке застыла столпом посреди пробки, пригвождена красным светом.[150]

Аромату слишком многое не припишешь.

Четыре. Звуки и Одинокая Штуковина.

Вероника с Вэнсом куда-то уехали, подальше. Мы с Вероникой жили вместе уже годы, сами можете себе представить. И был август, и я страдал от обычной скарсдейлской аллергии на рексметалманову разливанную пыльцу, и вторую неделю изнемогал от антигистаминов, сушняк, я врезаюсь в стены…

И дело ночью, и я в своей берлоге, и, поскольку дело ночью, горит свет, и по ту сторону забора горит свет у Минди Металман, и ее окно распахнуто, но занавески задернуты. От антигистаминов я грежу. У меня горел свет, и, так как был август, просились внутрь насекомые. Я установил для своих целей уровни насекомых, уровни входа, каждый уровень соответствовал своему полю света. Светлая берлога понуждала насекомых стучаться и биться в оконное стекло, проситься внутрь. Сколько-то насекомых попадали внутрь, ну и ладно, но потом я слышал тихие глухие удары, глядел наверх и видел этих самых насекомых, бьющихся о матовый стеклянный колпак светильника: ну впусти нас, ну впусти нас. Я отвинчивал колпак, и все было как прежде, но теперь насекомые бились о тонкий горячий баллон само́й лампочки, ну впусти нас, колотили по нему тупыми головками и сожженными крылышками, ну впусти нас. Хорошо, но дальше-то куда? Потому что разбей лампочку, скажем, маленькой отверткой, которой чинишь клавиши печатной машинки, вскрой стеклянный баллон, впусти их, и либо убьешь манящий их свет, и это конец игры, либо они лягут на орбиты вокруг нити накаливания, в которую ведь не войдешь, изжарятся досуха и попа́дают на пол.