Обстат глянул поверх окуляров, обиженно.

– Эй, – сказал он. – Ну слушай. Хватаешь меня за задницу, тащишь сюда, сажаешь в тупую лодку и заставляешь грести, пока сам пробуешь читать по губам, и стервенишься насчет Линор и не даешь мне выразить мои чувства – мог бы хоть дать позырить немного.

– Слушай, ты, черепушка, – сказал Ланг. Выдернул бинокль из Обстатовых рук и обозрел черный краешек Пустыни. – Капец, они возвращаются, – сказал он. Обстат в панике догрызал остатки печенья. – Мне это все вообще не нравится, – повторил Ланг. Потянулся и выбил печенюху из руки Обстата в воду.

– Эй! – сказал Обстат.

– Греби! – заорал Ланг. Люди в других лодках обернулись. Ланг вернулся на нос, сел на корточки. – Разверни сволочь и давай греби обратно. – Он снова глянул в бинокль, а Обстат, пробрюзжав что-то, взялся за тяжелые весла.

– И заворачивай уже к берегу, – сказал Ланг, сделав короткую паузу, чтоб опять глянуть на действительно реально невероятную женщину, ту, в купальнике. – Чем ближе к берегу, тем лучше.

/е/

11 сентября

– Ну так что ты о себе возомнил, Концеппер? – спросил Слотник, то закидывая ногу на ногу, то, наоборот, расположившись на двухместном диванчике.

Гостиная припахивала гарью. Концеппер сидел в мокрой одежде, его бил озноб, черные шнуры горелых волос веером торчали из головы; в руках – пучок жестких черных перышек.

– Что я могу сказать, Дон? – сказал Концеппер.

– Чудный вопрос, Монро, – сказал Слотник, глянув на Эвелин, которая, в новом сухом халате на голое тело, глядела на свое отражение в темном окне гостиной и примеряла парики. Слотник развернулся к Концепперу: – Да, что ты можешь сказать, мой друг в мокрой смятой одежде и с пахучей курчавой головой? Что может сказать вселенная, когда мои якобы добрые и уважаемые соседи тайком боготворят моих детей, а мой якобы добрый друг и коллега трахает мою жену, пялит и дрючит объект всякой моей не связанной с работой мысли и пытается мою жену умыкнуть, у меня, хотя она мне по праву принадлежит. – Он уставился на Концеппера. – Что тут скажешь, Монро?