Разве это не полная аналогия ситуации, могут ли сто прапорщиков изменить государственный быт России? Она лишь выведена из политической сферы в «безобидную» сферу психологическую (собственных психологических терзаний от своего отказа вступить в тайное общество писатель натерпелся). Так что Грибоедов ничуть не уходит в средневековье от злобы дня. Он убежден, что искусство не копирует жизнь, но эффективно в ее познании, а достигает этого, прибегая к условности. Так что и «архаичная» мистериальность – не уход от жизни: условный сюжет вибрирует в резонанс с современностью.

Первоначально «Горе от ума» задумывалось в форме сценической поэмы, а обрело форму театральную – и очень кстати. «Грузинская ночь» не стесняется одеяний сценической поэмы, она развертывается пьесой для чтения. Ей не нужна театральная публика, с входами и выходами, ей потребно свидание с читателем один на один.

Трагедия адресована вдумчивому читателю, привычному к литературному языку, которым говорят князь и кормилица. Не потому ли автору и не нужна бытовая стилизация речи персонажей? Пусть несколько нарушается бытовое правдоподобие, зато выпрямляется дорога к постижению смысла.

Кульминацию «Горя от ума» (финал третьего действия) Грибоедов наполнил, по моему предположению, молчаливой паузой отчаяния: осознанием героя, что мы живем в разобщенном мире. Надеюсь на то, что эта версия будет признана имеющей право на существование, встретит сочувственников. Нисколько не сомневаюсь в том, что найдутся и оппоненты (что будет не опровержением, а косвенным подтверждением данной версии). Различие мнений и оценок в суждениях о «Горе от ума» просто очень наглядно. Но в этой частности проступает коренное противоречие мироустройства, которое и обнажает грибоедовская комедия.

Второе «Горе от ума» (получилось – второе «Г»), «Грузинская ночь», – это не столько другое произведение, сколько другая разработка той же ситуации, с нарастанием конфликтного напряжения. Меняется интонация – с иронической на негодующую. Теперь уже не до намеков: позиции излагаются прямым текстом. Увы, слишком малым объемом текста мы располагаем.

И – нет худа без добра: до нас дошли фрагменты текста с вариантами. Если б не это, разве могли бы мы прочитать в беловом тексте «ни в Боге помощи», «и вседержителем отвергнуто моленье!»? Какая бы цензура этакое пропустила? Разве что, как вышло, по недосмотру в составе объемной (для цензоров скучной) Черновой тетради.

Зато можно понять, отчего наша власть в атеистической стране с таким старанием поддерживает церковь. Тут достаточно в заслугу поставить одну проповедь: «Господь терпел – и нам велел». (А под этой дымовой завесой «нетерпеливые», швыряясь миллионами, резвятся).