Тут хотелось бы обратиться к оценке Грибоедовым сцены в Чудовом монастыре, напечатанной в журнале: «В первой сцене “Бориса” мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен» (Булгарину. 16 апреля 1827. Тифлис). Думается, что сделанное замечание здесь и меткое, и неточное. В ту пору резко отличались языки письменный и разговорный222. (Кстати, и Пимен говорит попросту, ничуть не «летописным» языком, ныне нуждающимся в переводе). Так что Грибоедов вроде говорит о форме высказываний персонажей, а фактически отталкивается от содержания высказываний. Второй персонаж у Пушкина действительно «говорит, как сам автор» – по содержанию, озвучивая заветные мысли поэта. Это сродни ироническому замечанию автора в собственный адрес: «никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» (Вяземскому, ноябрь 1825 года). А тут тесноват оказался клобук монаха.

Грибоедов проницательно угадал именно пушкинскую мысль в словах персонажа: «И не уйдешь ты от суда мирского, / Как не уйдешь от божьего суда». (И как это монах этими словами сам себя не напугал, затевая самозванство! Негласно полагая, что ни тот, ни другой суд его не зацепит?).

Так что же это такое – летописное сказание: бесстрастное свидетельство или донос ужасный? И можно ли отличить одно от другого?

Попробуем разобраться. Чему свидетелем был Пимен? Гибели царевича, нечаянной или злонамеренной, он не наблюдал: он прибежал на царицын двор с толпой под набат. Народ «вслед бросился бежавшим трем убийцам». «Злодеев захватили / И привели пред теплый труп…» Далее прямо по программе летописания – описывать «знаменья небесны»: «И чудо – вдруг мертвец затрепетал…» «И в ужасе под топором злодеи / Покаялись – и назвали Бориса». Ведь и тут возможно двойное понимание: покаялись – пред трепетом мертвого царевича или под топором? Это признание в реальном – или оговор? А тут моментально и суд, и приговор, и его исполнение, хотя судом в прямом смысле эту расправу назвать никак нельзя.

Логика Пимена прямолинейна и неукоснительна: всё, что сопрягается с именем Бога, – истинно, иное греховно, от лукавого. Монах с умилением вспоминает Феодора: «Бог возлюбил смирение царя, / И Русь при нем во славе безмятежной / Утешилась…» (Феодору можно было царские чертоги обратить в молитвенную келью: царские заботы при нем лежали на Годунове).

Можно ли доверять летописи Пимена? При видимой объективности она тенденциозна. Засвидетельствовано трепетание убиенного. И это далеко не единственный случай, когда должное выдается за действительное.