Еще резче рассуждал о Чацком В. Г. Белинский (1840): «Что за глубокий человек Чацкий? Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит. Неужели войти в общество и начать всех ругать в глаза дураками и скотами значит быть глубоким человеком?…Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади… Глубоко верно оценил эту комедию кто-то, сказавший, что это горе, – только не от ума, а от умничанья. Искусство может избрать своим предметом и такого человека, как Чацкий, но тогда изображение долженствовало б быть объективным, а Чацкий лицом комическим; но мы ясно видим, что поэт не шутя хотел изобразить в Чацком идеал глубокого человека в противоречии с обществом, и вышло Бог знает что»[580].

Умный, но бешеный – так говорили современники о Чацком. Впрочем, очень скоро Белинский изменил свою точку зрения. Позднейшие критики предпочитали относиться к Чацкому как к лицу возвышенному и героическому (А. Григорьев), который бился головой о каменную стену и был святым безумцем. А. И. Герцен, характеризуя Чацкого как революционера и декабриста, писал: «Его выслушивают молча, так как общество, к которому он обращается, принимает его за сумасшедшего – за буйного сумасшедшего – и за его спиной насмехается над ним»[581]. Тех же мыслей в отношении героя «Горя от ума» придерживался и Н. П. Огарев: «Вспоминая, как в то время члены тайного общества и люди одинакового с ними убеждения говорили свои мысли вслух везде и при всех, дело становится более чем возможным – оно исторически верно. Энтузиазм во все эпохи и у всех народов не любил утаивать своих убеждений, и едва ли нам можно возразить, что Чацкий не принадлежит к тайному обществу и не стоит в рядах энтузиастов»[582].

Говорить мысли вслух везде и при всех… Эта привычка (обычай, манера) энтузиастов-обличителей были предметом острейшей полемики на протяжении всего XIX столетия.

Восторженно говорит о комедии и о роли Чацкого, как ее исполнял Андрей Версилов, герой романа Ф. М. Достоевского «Подросток», Аркадий Долгорукий. «Я попал в театр в первый раз в жизни, в любительский спектакль у Витовтовой; свечи, люстры, дамы, военные, генералы, девицы, занавес, ряды стульев – ничего подобного я до сих пор не видывал. Татьяна Павловна заняла самое скромное местечко в одном из задних рядов и меня посадила подле. Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни на что не смотрел, а ждал с замиранием сердца представления. Когда вы вышли, Андрей Петрович, я был в восторге, в восторге до слез, – почему, из-за чего, сам не понимаю. Слезы-то восторга зачем? – вот что мне было дико во все эти девять лет потом припоминать! Я с замиранием следил за комедией; в ней я, конечно, понимал только то, что она ему изменила, что над ним смеются глупые и недостойные пальца на ноге его люди. Когда он декламировал на бале, я понимал, что он унижен и оскорблен, что он укоряет всех этих жалких людей, но что он – велик, велик!.. Я в первый раз видел сцену! В разъезде же, когда Чацкий крикнул: “Карету мне, карету!” (а крикнули вы удивительно), я сорвался со стула и вместе со всей залой, разразившейся аплодисмен-том, захлопал и изо всей силы закричал “браво!”»[583].